Танец Арлекина - читать онлайн книгу. Автор: Том Арден cтр.№ 49

Тогда я вернулся к больному, намереваясь поскорее напоить его снадобьем, которое бы ускорило его уход из жизни, дабы он предстал перед последним судом.

И вот тогда я увидел, что дорога открыта, ибо тело несчастного было столь мерзко, столь истощено и мрачно, а нога его распухла столь чудовищно, то поначалу я не разглядел того, что должно было бы броситься мне в глаза в первую очередь: стопа несчастного пьянчуги заканчивалась не пятью, а семью пальцами! Ледяной страх сковал мое сердце. А женщина все выла и причитала.

Я вскочил, встряхнул ее, отвесил ей пощечину.

— Женщина, позволишь ли ты мне отсечь причину его порочности, пока он еще держится за жизнь?» Она тупо смотрела на меня, ничего не понимая. Я подошел к больному, схватил его за семипалую ступню. Старик взревел от боли, но я перекричал его: «Женщина, вот его спасение!»

Затем я послал мальчишку за всем, что было мне необходимо. «Уймись, женщина!» — прикрикнул я на кабатчицу. Теперь она опустилась на колени в углу, лицо её было перекошено страхом.

«Если желаешь говорить, вспомни молитву! Или ты так долго предавалась порокам, что сердце твое позабыло то, чему тебя учили в детстве?»

Наконец явился мальчишка. Лицо его стало землисто-серым. Он принес кипяток, полотенца и лампу. Я покопался в мешке. Первым делом нужно было надсечь ланцетом опухоль и выпустить скопившуюся под кожей жидкость. Затем следовало произвести более радикальную операцию. Я решил, что моя небольшая, но острая пила вполне справится с этой задачей — ведь мышцы и кости старика были мягкими. Я сбросил камзол и закатал рукава.

При свете лампы в кладовой стало еще более мерзко. Лучи выхватывали из полумрака изгибы бутылок, играли на стеклах запыленного окна. «Подвесь лампу к потолку, мальчишка!» — распорядился я. Когда он сделал это, я еще более ярко увидел всю мерзость природы несчастного пьянчуги. Опухоль лиловела и чернела, увеличивалась у меня на глазах. Никогда в жизни не видел ничего более тошнотворного!

Я произвел необходимые приготовления и стал искать наилучшее место для надреза. Я тыкал и тыкал иглой в распухшую плоть. Пока я этим занимался, к завываниям женщины присоединились стоны пьяницы. Поначалу мне казалось, что я слышу бред человека, страдавшего от боли. Имей такое же повреждение человек добродетельный, я бы поднес к его губам стакан с бренди, дабы облегчить боль. Однако Эбенезер Трош не был добродетелен, и вскоре я понял, что слышу не бред, а грязнейшие из ругательств и богохульств.

«Держи его покрепче, мальчишка», — велел я сыну несчастного и проколол ланцетом разбухшую плоть. Дикий крик сотряс стены каморки, и фонтан зловонной крови хлынул из прокола. Кровью залило стены.

— Нет! Нет! Эбби! — завопила кабатчица, вскочила и принялась трясти меня за плечо. Я отшвырнул ее. Пьяница начал корчиться и дергаться в агонии. «Держи его, мальчишка! — крикнул я. — Нужно поработать быстро, дабы успеть спасти его суть!» Ланцет выпал. Я схватил пилу. Черная кровь и желтоватый гной капали с потолка и с лампы. Быстро примерившись, я приложил лезвие пилы к лодыжке. Нельзя было терять ни минуты. Я покрепче сжал рукоятку и начал пилить. Пила все глубже уходила в плоть.

— Нет! — завопила шлюха, схватила с пола ланцет и бросилась на меня, обезумевшая от жалости к мужу. Рванулся ко мне и мальчишка. «Не тронь ее, мальчишка! — крикнул я. — Держи отца!» Я выхватил у женщины ланцет и отхлестал её по лицу. «Глупая женщина! Неужели ты думаешь, что я исполняю чью-то еще волю, кроме воли бога Агониса? Покорись его воле, женщина, и молись!» — И я снова покрепче сжал пилу и тремя быстрыми движениями отсек ступню старого пьяницы.

Кровь лилась ручьем. «Ты еще не разогрел кочергу, мальчишка? Нет? Разогревай скорее!» Мальчишка опрометью бросился к очагу, на кухню, но прежде, чем я успел прижать кровоточащую культю, старик поднялся, выкрикнул имя свергнутого короля и без чувств упал на спину. Я схватил его за руку и успел ощутить последние биения его сердца.

Я обернулся к плачущей кабатчице и участливо проговорил: «Он мертв, досточтимая Трош, я должен сказать тебе, что в последнее мгновение своей жизни он выкрикнул имя, которое для всех, исповедующих истинную веру, означает только стыд и позор. Однако я всегда считал, что истина должна идти рука об руку с состраданием, и поэтому я говорю тебе: не все потеряно. Я проделал операцию до того, как твой муж умер. И его последний вопль можно счесть криком выходивших из него зла и порока, столь терзавших его суть. Извлеки же урок из постигшей твоего мужа судьбы и посвяти себя почитанию бога Агониса».

Женщина перестала рыдать, она только всхлипывала да кивала, а когда на пороге появился мальчишка с раскаленной кочергой, я понял, что все кончено. Руки и одежда у меня вымокли в крови, и я до сих пор, как видите, не смыл ее.

Умбекку трясло мелкой дрожью.

Ведя рассказ, Воксвелл несколько раз прошествовал мимо нее. Туда-сюда, туда-сюда, по-крабьи перебирая ногами. Он то задерживался у окна, то около выцветшего гобелена, то около кровати, где спала Эла, но, говоря, он обращался, конечно, не к окну, не к кровати, не к гобелену — он обращался даже не к Умбекке, хотя смотрел на нее. Взгляд его обезумевших глаз был все время устремлен куда-то в пространство. Наконец, закончив свое ужасное повествование, он опустился на диван рядом с Умбеккой. Испуганная толстуха, готовая произнести: «О досточтимый Воксвелл, как это ужасно! Какие испытания вам пришлось пережить!» или «О досточтимый, как греховен этот мир!» — вместо этого только ахнула и покраснела, когда лекарь сжал её руку.

— Добрая госпожа! — вскричал Воксвелл. — Теперь все открылось мне! Я чувствую себя странником, который долго бродил по свету, путаясь в мрачных лабиринтах, и наконец ощутил себя созданием света.

Сердце Умбекки учащенно билось. Биение боли тоже усилилось.

— Это следует сделать, разве вы не видите? Я уже совершил подобное, следственно, нужно сделать это еще раз! Все это время я был игрушкой мирской тщеты, я в своем невежестве полагал, что суть моя беспрепятственно перейдет Царство Небытия. Теперь же я вижу, что суть моя заслуживала только того, чтобы быть безжалостно брошенной в бездну!

Что бы это могло значить? Рука лекаря все крепче сжимала руку Умбекки, его глаза сверкали яростным огнем.

— О добрая моя госпожа, святая святых, в которую мы так стремимся проникнуть, подобная сверкающей твердыне, и добраться до нее возможно только тернистым, извилистым путем. От того пути отходят множество других дорог, ложных поворотов и тупиков, и многие из этих дорог загадочны, пыльны и темны. Странствие, предстоящее нам, нелегко. И все же, когда мы доберемся до конца своего пути, износив наше тело и истратив дух, когда мы будем мечтать только об одном — как бы поскорее сбросить с себя превратившиеся в лохмотья одежды этого бренного мира, врата твердыни распахнутся только перед теми, кто годы шествовал по избранному пути, не сомневался, не заглядывался ни налево, ни направо, не смотрел на те дороги, по которым, спотыкаясь, брели его братья и сестры, которые сомневались, в неуверенности останавливались на перекрестках судьбы. Врата откроются только тем, кто всегда смело смотрел только вперед и не останавливался, дабы помочь тем, кто слепо тыкался в тупики. Да, только перед тем распахнутся врата, кто не отвернется от них, кто не пойдет обратно. А тот, кто отвернется и уйдет, разве тот человек не предаст, в гордыне своей и себялюбии, оказанного ему священного доверия? Я говорю: да, предаст! Предаст, я повторяю! Я говорю: добрая моя госпожа, до сих пор я был именно таким человеком.