Но ты, пожалуйста, не подумай, что этим я хочу повязать и тебя. Ни за что, Виталька. Ты передо мной чист уже теперь, а я, дура, и теперь должна поумнеть. Самое большее, что прошу у тебя, — вспоминай обо мне, а когда вспомнишь, не очень ругай. Я ведь хоть и дура, но я хорошая. Я тебя любила и люблю. Это ведь многое мне прощает. Правда? Писать мне не надо. Я с детства не верю письмам. И это мое длинное письмо — первое в моей жизни. Даже с братом мы обменивались открытками и телеграммами. Моему письму ты можешь поверить — пишу его, будто говорю с тобой глаза в глаза. Но больше писать не буду. Боюсь не получить твоих ответов.
Нежно тебя целую, и особенно твою милую родинку. Люся.
P. S. Только бы война была, покороче, хотя конца ей не видно.
Люся».
Виталий прочитал письмо и долго не мог справиться с волнением. Прочитал второй раз. И снова в душе возникло требование — уйти от этого, уйти...
Решил письмо порвать. Передумал. Спрятал в карман.
Уже там, в своей служебной комнате, он стал читать письмо еще раз. Решил, прочту и теперь порву. И в это время в комнату вошел Иван Николаевич.
— Как настроение? — спросил он.
— Отличное, — ответил Виталий с такой интонацией, будто произнес: «Поганое».
— Грустно, наверно?
— Есть немножко.
— Ничего, эта грусть полезная.
— Чем?
— В ней твоя любовь к жизни, на которую подняли грязные руки всякие сволочи. Ненависть проистекает из любви... — Иван Николаевич кивнул на лежавшее на столе Люсино письмо: — Что еще зубришь?
— Почитайте, — не сразу ответил Самарин и подвинул ему письмо.
Иван Николаевич начал читать и сразу перестал:
— Может, не надо?
— Вы должны знать.
Иван Николаевич прочитал письмо, вернул его Виталию, и он тут же порвал его на мелкие клочки.
— Рвешь с прошлым? — улыбнулся Иван Николаевич.
— Не знаю.
— По-моему, честная дивчина.
— Не знаю.
Иван Николаевич сдвинул брови, как всегда, если сердился:
— Ответ, недостойный мужчины.
— Согласен, — еле слышно произнес Самарин и, поколебавшись, добавил: — Мешает все это, мешает.
— Это дело другое, но она в этом не виновата. Лучше приплюсуй это к той любви, из которой произрастает ненависть. Вот и ее любовь к брату бросила на фронт, понимаешь?
Самарин кивнул,
— Где у тебя родинка? — вдруг спросил Иван Николаевич.
— Вот тут. — Самарин показал на левую ключицу.
— Почему не указал в графе «Особые приметы»?
— Не думал.
— Сходи сейчас же к Парфенову и впиши. На аэродром уедем завтра в восемнадцать ноль-ноль.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Р а п о р т
Командира экипажа транспортного самолета Ли-2 капитана Стешина С. П.
Согласно приказу командования особым авиаотрядом в ночь на 24 мая с. г. произведен полет в указанное приказом место (см. полет-карту). Линию фронта прошли в 21 час 20 минут, не обнаруженные противником. Вышли по приборам точно в заданный район Литовской ССР и произвели выброс парашютиста при сравнительно благоприятных условиях. Земля в районе выброски на большом пространстве была закрыта густым туманом, что затрудняло противнику определение нашего самолета, но одновременно усложняло точный сброс и дальнейшее приземление парашютиста. Совершая обратный полет, при переходе фронта в предрассветное время были обстреляны зенитной артиллерией противника, но не активно.
Подпись...
Раскачиваясь под парашютом, Самарин погрузился в белый влажный туман, и сердце его сжалось от страха — что сейчас выставит ему навстречу земля? Подогнул как положено ноги и тотчас услышал треск, почувствовал, будто его схватили, крепко сжали и опрокинули навзничь. И в этот момент падение странно замедленно и мягко прекратилось.
Прошло еще несколько секунд неподвижности и тишины, прежде чем Самарин понял, что спиной вниз висит на стропах, как в гамаке. Да, так ему и говорили: местность тут лесистая, потому она и выбрана. И его специально учили особым сложностям приземления в лесу.
Подождав немного — а вдруг стропы сорвутся, — он начал осторожно освобождаться от нижней стропы, которая перехватила ему спину, другой рукой держался за стропу, уходившую вверх, в белую мглу. Наконец нижняя стропа соскользнула со спины, и он рывком завис уже в правильном положении — ноги вниз, Ничего не видно, хоть глаз выколи. Главное — не поймешь, сколько до земли, и обрезать стропы боязно.
Потягивая за стропу, он начал раскачиваться и вскоре спиной ударился обо что-то твердое. Это был ствол дерева. Самарин повернулся к нему лицом, снова раскачался и ухватился за ствол руками. Но раньше следовало сдернуть купол с дерева. Он долго дергал за стропы, пока не почувствовал, что они вдруг ослабли. Вверху зашумело, и. мимо него что-то пролетело, ломая ветки. Купол так грузно падать не мог. Теперь стропы тянули его вниз. Он вынул нож и обрезал их, а сам начал по стволу спускаться на землю.
Высота оказалась метра три, не больше. Став на землю, прислушался — тишина. Только ровный шум леса, словно летящий где-то поверх деревьев.
Все прояснилось. Он сел на осину и обломил ее верхушку, которая и упала вместе с парашютом. В общем, все удачно.
Собрав и скомкав парашют, Виталий вспомнил — портфель! Он был пристегнут к поясу, и его, очевидно, сорвало сучьями. Стал его искать — ползал, шарил по земле руками. В портфеле том для непосвященного ничего существенного — смена белья, полотенце, туалетные принадлежности и две немецкие книжки для дорожного чтения. Для Самарина это были важные детали достоверности — не мог же солидный человек, да еще немец, отправиться в деловую поездку из Германии в Латвию, не захватив этих самых необходимых в дороге вещей. Но было в портфеле и нечто такое, что обнаружить в нем было не так-то легко: в его швы и в дно были вклеены драгоценности и золото — так сказать, изначальный капитал коммерсанта.
Самарин кругами бесполезно ползал по лесу. Даже холодный пот прошиб.
Сел, прислонясь к дереву, и стал ждать рассвета. Потеря портфеля в разработке операции не предусматривалась. Сам решил сейчас: без портфеля уходить нельзя, буду искать. А если портфель оторвался от пояса еще в момент рывка при раскрытии парашюта? Тогда искать его бесполезно.
Из-за тумана рассвет запаздывал. А сколько времени уйдет на поиск портфеля? График первого дня летел к чертям. Самарин закрыл глаза и, чтобы отвлечься от тревоги, начал считать.
...Восемьсот двадцать четыре, восемьсот двадцать пять... Тысяча один, тысяча два, тысяча три...
Самарин открыл глаза, и перед ним, как на плохо проявленном негативе, возникла туманная картина спящего леса. Туман поднялся, застряв в кронах деревьев...