– Чем странные-то, а? – спросил звонкий
мальчишеский голос, и Вика узнала Левкиного приятеля Дениса Суворова.
– Больные на всю голову, – вдруг бухнул Левка
раздраженно. – Ни о чем говорить не могут, только…
О чем могут говорить Викины родители, он не закончил,
поскольку сама Вика медленно вышла из-за угла и уставилась на него. Взгляд у
Стрежиной был странный, и Левка, покрасневший от стыда, хотел было что-то
объяснить, но маленький нахальный Суворов дернул его за руку и независимо
поинтересовался:
– Че встала, Стрежина? Иди, опоздаешь!
Вика прошла мимо них, повторяя про себя слова Малежина.
Больные на всю голову? Ее родители? И Нинка? Как ни странно,
она не испытала ни малейшей ярости или обиды из-за слов Левки и сама не
понимала, почему. И вдруг, идя по школьному коридору, в котором вопила малышня,
Вика осознала, что он прав. Прав! Отец и мать и в самом деле просто больные
люди, и с этим ничего не поделаешь: они уже взрослые, их не вылечить. На Вику
снизошло озарение, и все встало на свои места.
Вернувшись домой, она посмотрела на родителей новыми глазами
и удивилась самой себе: как же она раньше не понимала? Расстраивалась,
переживала, копалась в себе… А все, оказывается, просто.
На следующий день Левка краснел, извинялся, ходил за
Стрежиной хвостом, чем заслужил насмешки всего класса, но Вика отмахнулась от
него и велела все забыть и не брать в голову. Она ощущала себя по-другому:
словно в один момент прежняя жизнь закончилась и началась новая, неизвестная,
но в этой неизвестной жизни все зависело только от нее самой.
Если бы кто-нибудь сказал Вике, что она рассуждает, как
взрослая, Стрежина бы очень удивилась. Она ощущала себя маленькой,
незначительной, но при том обретшей броню. «Я не такая, как они», – вот
была ее броня. «Я не такая, как они».
В семнадцать лет она поступила в выбранный институт, хотя
родители ни капли не сомневались, что после школы младшая дочь пойдет работать,
как и старшая, – нести деньги в семью, в хитрый тайничок, в дорогую их
сердцу заначку. Но Вика не только наглым образом разрушила их планы, но и вышла
из-под их контроля, умудрившись договориться, что ее поселят в общежитии. И в
самом деле переселилась, и за все пять лет ни разу не переночевала дома. Каждый
ее визит в квартиру превращался стараниями родителей в грандиозный скандал, а
Нинка по-прежнему играла роль подстрекателя. В один прекрасный вечер, когда
мать с отцом зашли особенно далеко в своих обвинениях, Вика ушла и больше не
появлялась у родных. Да они и не были ей родными – только дядя Миша.
Сергей Бабкин вышел из квартиры Стрежиных, ощущая себя
фонарным столбом. Или чем-то другим, но столь же крупным, устойчивым и пустым
внутри. Главное – пустым внутри, потому что Бабкин не мог понять, как среди тех
людей, с которыми он только что провел сорок минут, выросла девушка, фотографию
которой оставил им Липатов.
Бабкин отошел от подъезда, огляделся и направился к облезшей
скамеечке на детской площадке. Дождь прекратился, а от скамеечной сырости у
Сергея всегда был с собой правильный пакет – плотный, широкий, легко
сворачивающийся в небольшой квадратик. Он уселся на пакет и достал из кармана
несколько фотографий, неохотно отданных ему родителями Стрежиной.
На всех фотографиях у Вики было лицо без улыбки, но не
мрачное, а скорее зажатое. На групповой институтской фотографии взгляд у
девушки был пристальный и такой внимательный, словно она единственная из всех
студентов пыталась за камерой разглядеть фотографа. На снимке шестилетней
давности у нее еще были длинные волосы.
Бабкин снова вспомнил людей, которые на протяжении получаса
визгливо доказывали ему, какая дрянь их дочь и сестра и как много они ей дали.
«Использовала она нас, вот что! Я всю жизнь ее обшивала,
уроки с ней делала, советами помогала, а она – с глаз долой, из сердца вон!»
«Ой, Вика всегда была ужасно скрытная. И врала постоянно,
даже мне. Ее спросишь о чем-то, а она думает, думает, потом ляпнет что-нибудь
не к месту – и смеяться. Ну не дура?»
«Че вы к ней привязались? Найдется – чай, не тысячная
купюра. Зашибает в своей фирме деньгу большую, вот и придумала хвостом покрутить-повертеть.
Мол, и я не хуже других, по египтам-турциям поездила! Нет чтобы родителям
подкинуть… Стерва она! Че ты шикаешь-то на меня – неправда, что ль? Ну. Вот и
не шикай».
Галина Михайловна и Сергей Иванович не знали о своей дочери
ровным счетом ничего – ни о друзьях, ни о личной жизни, ни о работе… Бабкин
смотрел на них, пытаясь найти хотя бы внешнее сходство с дочерью. И оно
существовало: Викин отец щурил карие глаза в точности, как сама Вика на снимке
Антона Липатова; волевой подбородок выпячивала вперед мать, светловолосая, как
и обе дочери; у старшей сестры была та же линия скул, бровей, такой же
небольшой прямой нос. Но как же перетасовались их черты, чтобы получилось не
второе подобие Галины и Сергея, а Вика Стрежина, сбежавшая из селедочного ада в
семнадцать лет…
Он засунул фотографии обратно во внутренний карман. От
куртки пахло жареным луком.
Бабкин встал и собрался свернуть пакет, когда от подъезда
его окликнули. Обернувшись, он увидел сестру Виктории, обходящую лужи на
асфальте. Она была в тапочках и спортивном костюме, в котором встретила его в
квартире, и Сергею пришло в голову, что для нее, должно быть, это практически
«выходной» наряд.
– Я вам кое-что сказать хотела, – заявила она,
подойдя и вызывающе глядя на него. – Вот вы подумали, что мы все такие
плохие, Вику не любили! Подумали, чего уж тут! А, между прочим, ваша Вика и
сама была хороша!
«Разница у них в два года, – вспомнил Бабкин, глядя на
опухшее лицо. – Всего в два года…»
– Мать пыталась с ней помириться, звонила ей, хотела
по-хорошему поговорить, по-людски! – продолжала Нина. – А Вика знаете
что ей заявила? Я знаю, я-то слышала. Сказала, пусть мать не беспокоится о ней.
Можете себе такое представить, а? К ней – с добром, а она – как оплеуху по
морде!
Сергей бросил взгляд на покрасневшее лицо Нины, и ему в
голову пришла мысль, что не только из-за матери так не любит она младшую
сестру.
– Когда вы с ней встречались? – спросил он наугад,
не думая.
Нина запнулась, зло скривила губы.
– Ну встречалась, и что такого? Полгода назад. Я приехала,
тоже по-человечески хотела, – распаляясь, она повысила голос, –
пообещала, что все верну, могу даже и с процентами! Что я – дрянь какая или
воровка, чтобы мне не верить? Да я ее маленькую от всех во дворе защищала,
горой за нее стояла, шишки получала! А она мне копейки не дала! Нисколечко!
Денег родной сестре на шубу пожалела!
– И что она сказала?
Лицо Нины Стрежиной внезапно исказилось так, что Бабкину
стало не по себе.
– Сказала, что от меня луком пахнет, – зло
выплюнула она. – Чтобы я на нее не дышала! Стерва. Поделом ей, если башку
свернет.