Институт сновидений - читать онлайн книгу. Автор: Петр Алешковский cтр.№ 51

Доносы, письма личные, жалобы, рескрипты, благие пожелания на пользу Отечества, сметные листки, подорожные, росписи имущества, отошедшего в давние годы в несуществующую ныне казну, наветы лжеправдолюбцев, доношения, описания построек и вовсе ничтожных, конспекты великих речений, неизвестно откуда выдернутых, занесенных рукой умелой писецкой либо любительской, каракули, виньетки, завитки – нет здесь секретов для Павла Анатольевича. Есть неизмеримое блаженство, красота, наконец, речи ли, изобразительного ли умения делопроизводителя, какая в конце-то концов разница! Буквы, буквицы, киноварные заставки – течет где-то там день, а здесь, вокруг – красота!

«Чтоб познать, как учинились области и царства, на который разделилась вселенная; по каким степеням дошли они до оныя великости, которую история нам объявляет, и каким союзом фамилии и городы соединились, дабы составить один корпус общества, и жить бы совокупно под одною властию, имея общий уставы, то надобно восходить, чтоб так сказать, до младенчества мира, и до того времени, в которое люди, рассеявшись по различным местам, после разделения языков, начали наполнять землю».

Как не задуматься походя о младенчестве мира, о широком базисе невиденной египетской пирамиды, кончающейся «вверьху» шипом?

Но как бы походя, ибо рука безостановочно фиксирует – пишет архивную опись, нумерует карандашиком ненумерованные страницы, подшивает отпавшие листы, а глаз глядит сквозь прилаженную к лампе бумагу на водяной знак, отмечает: «Липсиа, 1785, корона и крест», сверяется по памяти с указателем: «Есть такое дело!» Рука проставляет в нужной графе размер, буде попалась книга: восьмая, четвертая часть листа – шуршащее перышко выводит, заносит, закрепляет, в коий раз навеки, и лишь в конце описи притулит внизу закорючки: «описал П. А. Огородников». Он бы и не ставил, давно покорил гордыню, что свойственна начинающим.

Он тоже начинал, учился в местном пединституте, глядел вокруг и не находил себя в том окружении, видно; искал консисторских шкафов и драпового пальто, что по безденежью архивного служаки будет он носить до своего конца. Но это сейчас, это потом. Тогда, на практике, старичок Цветонравов, из бывших поповских детей, ввел в пыльное хранилище, показал сухонькой ручкой на бумажные завалы, сотворенные красноармейцами в том же 1919-м: «Вот. Сие – работа!» Он принялся рыться, он желал открыть! свершить! Но Цветонравов устыдил: «Брать следует по порядку, чем они провинились?» Они – были «дела». Павел Анатольевич подчинился, и, раз сев за стол, больше не вставал, только, кажется, прервался на минутку, чтоб жениться да сходить раз в роддом за дочерью. Но дом – вторая крепость, если не третья, первая – архив, вторая – пальто.

Здесь, за шкафами, развился иной азарт, азарт послушника-охранителя, появилась, и иная гордыня, не та, что у академического историка, всерьез убежденного будто бы в том, что открывает истину, а гордыня знатока, питаемая воображением. Жизнь в мертвых звуках стала радостна и сладка, как те яства, что попадаются среди слепого перечня: «теши осетра четыре, бок белужий, иных рыб соленых больших две бочки, сушеный изюм, гилянское пшено (понимай – рис привозной), имбирь, древо коричное». Монастырский рацион. Если припомнить монастырскую опись, сопоставить по времени с общежительским уставом, то вот и утро встает: трудники запаляют очаги, розово на небе, в саду – весна!

…Павла Анатольевича отрывают от дела. Исследовательница из Ленинграда просит о помощи. Она пишет историю оборонительных сооружений Старгорода, ищет послепожарную опись 1724 года. Павел Анатольевич поднимает глаза – сейчас они глупо-доверчивы, расположены к просительнице.

– Минуточку, минуточку…

Он встает, идет коридором стеллажей, выдергивает ящичек, пальцем, как по струнам, проводит по карточкам, словно купюры считает. Достает. Читает. Дальше – просто. По номеру ей найдут дело, где, помнится, говорилось о погорелых слободах за Копанькой, о разрушении рва и новомощении Позагородной улицы. Ров тогда, как же, порос дикой травой, и вода стояла «гнила зело», и «не мочно было той воды брать на огороды». Не выслушав благодарности, он поворачивается. Назад к своему столу идет человечек в нарукавниках, с лысоватой головкой, наклоненный вперед, шаркающий тяжелой подошвой. Исследовательница спешит к выдаче, где, может быть, разговорится с архивными девочками о теледебатах, а может, дождется выдачи дела и будет потом глядеть в окно да и заснет за столом с устатку или от лени.

Павел Анатольевич привычно идет по читальному залу между пустых столов – много ли, правда, в мире чудаков, интересующихся старгородской историей? Он идет себе, идет и вдруг ловит слезный взор и весь облик – пушистый, беспомощный. Деловито подходит к столу. Студентик протягивает лист: «Знаете, тут ничего не разобрать, не могли бы вы…»

– Минуточку, минуточку…

Павел Анатольевич подносит лист к лампе, начинает с налету: «По указу Великого Государя, всеа Великиа, Малыя, Белыя Руси…» Без остановки, мерно, словно читает газету слепому. Студентик пытается записывать, не успевает, мечется над листом, но бросает карандаш.

– Нет, это невозможно!

– Ничего нет невозможного, молодой человек, обычная писецкая скоропись семнадцатого века.

– Тут иероглифы какие-то, а не буквы.

– А как же, конечно иероглифы, очень даже и красивые. Вы привыкнете, не волнуйтесь, все привыкают. Вот-с, теперь давайте повторим.

Огородников читает снова, медленно, чтоб студентик успел записать. Наконец дело сделано.

– Спасибо, спасибо вам большое. А знаете, тут еще у меня один текстик – тот хуже…

– Ну нет, молодой человек, пора и честь знать, у меня работа. – Глядит уже надменно, уже отходит от стола, уже снова мерно шаркает, бредет в свой угол. Про себя отмечает: захочет – сравнит, разберется, станет читать, не сумеет – грош цена, так-то!

Через минуту он уже за столом, уже работает.

Павел Анатольевич Огородников – человечек-сам-себе-крепость – сидит за крепким столом. Глядите: и нарукавники, и башмаки, и очки в немыслимой черной оправе, и портфель, что никто уже не носит, – тут прочно основалось постоянство. Не оттого ли архивные девочки, мечтающие о счастливой, романтической любви, так трогательно пестуют его за обедом? Он жует бутерброд, мешает в стакане чай алюминиевой ложкой, рассказывает по их просьбе какую-нибудь особенную историю, например, как в Белой башне пустил себе в лоб пулю от неразделенной любви к купчихе Пильгиной прапорщик Савельев. Девочки слушают, не мигая глядят ему в рот. Ведь кто б такое мог себе представить, а? Он может.

Затем расходятся по закоулкам. Девочки снуют из подсобки в читальный зал, толкая тяжелые тачки с делами, книгами, коробками с микрофильмами, чиликают с редким посетителем, он – работает. «Фуражная опись квартирующего в Аннинской слободе Лейб-гвардии четвертого уланского полка», еще одна – за следующий год, «Дело об утере шпаги корнета Сергеева», «Записка вдовы Вечтомовой о бедственном положении, в связи с неуплатой ей пенсии за умершего мужа», далее что-то подобное, серое и убогое, перечисляющее вздохи, кланяющееся, по-российски неистово молящее, сквозящее безнадегой и сиротством. И все это – здешнее, старгородское, а городок, городишечка – точка, точечка на большой карте, а дел скопилось в хранилище много, и никто, кроме Павла Анатольевича, не берется здесь за их нудную обработку.