Рыба. История одной миграции - читать онлайн книгу. Автор: Петр Алешковский cтр.№ 40

В этом лесу постоянно чувствовалось присутствие людей — дороги, ведущие в никуда, пластиковые воронки для сбора живицы — елового сока, из которого изготавливали скипидар, чугунные останки тракторов. Встречались и отесанные топориком столбы — границы кварталов — своеобразный лесной компас. Химический карандаш на метке расплылся, превратив буквы и числа в загадочные иероглифы, в письмена кикимор и леших. После захода солнца булькающий, гортанный, полный всхлипов и стонов голос леса возникал, словно из ниоткуда и так же в никуда проваливался — не язык даже, а пунктир звуков-позывных, перекличка древних сил, приглядывающих здесь за столетиями копившимся добром. Испоганенные человеческой алчностью лесные пробоины зарастали малинником и кустами, превращаясь в места зимних кормежек лосей, — те умудрялись проходить по завалам, объедая сочные верхушки веток и мелких деревьев.

Я обходила вырубки по закрайкам. На пнях висели мочала из перестоявших, отживших опят, местами попадались сморчки — клеклые, застиранные холодными дождями, похожие на сгустки столярного клея.

По опушкам в черничниках кое-где висели на кустах уцелевшие ягоды, не доклеванные глухарями, горели ярко-красная рябина и бузина, а на мшистых болотах лежала на кочках клюква, крупная и крепкая, похожая на коралловые бусы пожилых туркменок.

Мне нравилось идти по лесу — не было никакой цели, не нужно было собирать, искать, заготавливать на зиму, как заставляла меня тетя Лейда. В полузагубленном лесу чувствовалась особая сила, которой обладают быстро идущие на поправку раненые. Тихо, но неуклонно затягивались открытые язвы; деревья, грибы, мох, трава, колючая малина, птицы, шмели, гусеницы и древоточцы делали одно дело — жили друг для друга, друг другом питаясь, друг друга поддерживая. Я проходила мимо этой жизни, дышала с ней одним чистым воздухом, и чувство буйной свободы переполняло меня, как шампанское бокал. Куда я шла, почему сворачивала то вправо, то влево, почему два раза перешла петляющий в лесу ручей, а в третий не стала, поднялась на высокий берег и двинулась от него прочь, вырубая палкой дорогу в густой крапиве? Я понимала, что не заблужусь — двадцать, от силы тридцать километров чащи, не больше, — везде жили люди, куда-то же я должна была придти.

Но заблудилась.

Ночевала под елкой. Разожгла костерок, вскипятила чаю, кое-как переспала темень. Встала спозаранку, снова пошла и снова к вечеру не увидела жилья. Перестали встречаться даже старые дороги, попадавшиеся поначалу. Я совершила непростительную ошибку — стала метаться. Казалось, леший водит меня по кругу: вроде бы у этого болотца я уже стояла, но не пошла через него, хотя, может, это было другое болотце, здесь не нашлось никаких человечьих следов, зато было много свежих кабаньих.

На третью ночь отчетливо слышала визг и хрюканье — в болоте возились дикие свиньи. Андрей Мамошкин, привозивший из Москвы в Карманово охотников и всегда ночевавший у тети Лейды, рассказывал страшные истории про раненых кабанов. Я успокаивала себя тем, что никого не ранила, никому не причинила зла, но каждое новое взвизгивание, каждый шорох и хруст ломающихся веток пугали. Я всматривалась в ночь, но ничего не могла разглядеть: ходят верхушки деревьев — взад-вперед, подметает ветер метелки кустов, скрипит и стонет лес, ухает где-то филин, но больше, кажется, никого. Я подбрасывала в огонь новую порцию дров, пила пустой чай — на третий день начала экономить картошку — хлеб к тому времени я уже съела.

Ощущение бодрости и приподнятости давно прошло, я устала. Тело, привыкшее к пролежанной кармановской кровати, к торчащим пружинам матраса, которые я закладывала старой рухлядью, оказалось не очень приспособлено лежать на ветках и холодной земле. Кожа чесалась от грязи и пота, мышцы затекали и болели, отдыхай не отдыхай, усталость только прибавлялась.

На четвертый день зарядил дождь, я быстро вымокла и предпочла вернуться на место прежней ночевки, все-таки там уже была готовая лежанка и большая ель, укрывавшая от дождя. Но с дождем пришел ветер, натянуло холод, я промерзла и простыла, начала кашлять. На лбу выступала испарина — я умудрилась простудиться. И тогда, лишь только ночь стала сереть и зачирикали первые птицы, я встала и пошла. Прямо, никуда не сворачивая, поклялась, что буду идти, пока не упаду. В тот день я поняла, что выражение «болят кости» — вовсе не преувеличение.

Через час-полтора вышла на старую дорогу, еще через полчаса потянулись заросшие поля. Лес кончился неожиданно — дорога привела к опушке, за которой начиналось бесконечное некошеное поле. В побитой дождями и ветрами спутанной траве звери протоптали тропы — по дороге давно не ездили, колея была плотной и почти везде залита водой. Я шла по крепкому дерну посередине колеи и знала уже, что дойду. И дошла.

В серых небесах, плотно затканных облаками, началось движение, заработали невидимые меха, оторвали от свитков пакли пушистые пряди, и они понеслись прочь. Стало заметно светлее. Далеко-далеко впереди подбрюшья туч окрасились в фиолетовый цвет. И тут, как гром с небес, над полями возник густой, трагический звук. Бом-м-м! Я встала, вся превратилась в слух. Гул неспешно тянулся над землей, обволакивал округу, словно густой аромат просыпающегося сада у нас в Пенджикенте перед восходом солнца. И, когда стало казаться, что от усталости меня посетила звуковая галлюцинация, когда остатки этого печального голоса стали истлевать и почти растворились в замершем от напряжения пространстве, звук повторился. Бом-м-м! Он звал, обладал такой чудесной силой, что на глаза непроизвольно навернулись слезы.

Бом-м-м! Он раздался через более короткий промежуток, сливаясь, догоняя предыдущий. Первый голос подстилал дорогу второму, словно вытягивал его за собой на белый свет из невидимого логова — так волчица нежно вытягивает из-под земли на лужайку своего первого, матерого щенка. Бом-м-м! — опять прогудело под небесами, еще короче промежуток, сильнее и радостнее звук. У меня уже не было сомнений — где-то били в колокол, но не тревожно-набатно, а размеренно, величаво, словно настраивали зарождающийся день по этому камертону.

Бом-м-м! Бом-бом-м! Бом-м! Появился новый ритм. Неспешный еще, не перебор, как в душанбинской церкви на Пасху, куда я однажды ходила с ребятишками посмотреть на крестный ход, скорее в пику Геннадию, чем из каких-то других побуждений. Но колокол набирал силу, языком управляла умелая рука, уши качались в петле с заданной амплитудой, язык приникал к щеке чуть быстрее, чуть сильнее: раз-два-три, раз, и раз, и раз-два, и раз, и раз-два-три. Я вдруг очнулась и побежала на звук. Он был неслучаен — кто-то давал мне понять, что спасение рядом: с древнейших времен колокола служили звуковыми маяками сбившимся с дороги путникам.

Поле скатилось к речке. На другой стороне его, наверху, чернели строения — сараи, дом. Ветер донес собачий лай. Еще полчаса по прямой, вброд через речку, по камням. Тут я оступилась и выкупалась по пояс в обжигающей, ледяной воде, но было уже не страшно. Колокол все звучал, подбадривал меня. Я поднялась на взгорок — с этой стороны реки поле косили. Вот и дом, баня, два сарая, огород — похоже, хутор, как у Лейды Яновны. За домом лес и ведущая к нему спасительница-дорога. И тут звук прекратился, словно и не было вовсе — только отголоски его какие-то мгновенья еще звучали в голове.