– Я не хочу это обсуждать.
– Черт возьми, прекрати себя терзать! – Она встала
и взяла Рафаэллу за руки. – Ты молода и хороша собой, ты умна, у тебя
доброе сердце, ты заслуживаешь полноценной счастливой жизни, мужа, детей… с
Алексом или еще с кем-нибудь, это твое дело. Но ты не можешь заживо погрести
себя здесь, Рафаэлла. Рафаэлла осторожно отняла руки.
– Нет, могу. Я не могу жить в другом месте после того,
что я сделала. Кого бы я ни касалась, кого бы я ни любила, за кого бы я ни
вышла замуж, я буду думать о Джоне Генри и об Алексе. Одного я убила, другому
разрушила жизнь. Какое право я имею касаться еще чьей-нибудь жизни?
– Ты никого не убивала и никому ты жизнь не разрушала.
Боже, почему я не могу объяснить тебе! – Она знала, что все уговоры
бессмысленны. Рафаэлла заперлась в своей собственной темнице и никого не
слышала. – Значит, ты не поедешь в Париж?
– Нет, – она нежно улыбнулась, – спасибо вам
за приглашение. А Мэнди выглядит просто замечательно.
Это было сигналом к тому, что Рафаэлла больше не желает
разговаривать о себе, обсуждать свои решения. Вместо этого она предложила
посмотреть розовый сад в дальнем конце их имения. К ним присоединилась Аманда,
и через некоторое время им уже пора было уезжать. С сожалением она проводила
их, а затем вернулась в свой большой особняк, прошла вдоль мраморного коридора
и медленно поднялась по ступеням.
Как только взятая напрокат машина Шарлотты выехала из
главных ворот, Аманда разревелась.
– Но почему бы ей не поехать в Париж?
Глаза Шарлотты тоже были полны слез.
– Потому что она хотела этого, Мэнди. Она хочет
погрести себя заживо здесь.
– Ты не могла с ней поговорить? Боже мой, она так плохо
выглядит, будто это она умерла, а не он.
– В определенном смысле так оно и есть. – Слезы
катились по щекам Шарлотты.
Они выехали на автостраду, ведущую в Мадрид.
Глава 33
В сентябре уже Алехандра стала уговаривать Рафаэллу уехать.
Остальные члены семьи разъехались кто в Барселону, кто в Мадрид, а Рафаэлла
приняла решение провести зиму в Санта-Эухении. Она говорила, что ей надо
работать над новой книгой для детей, но это было слабой отговоркой. Она
потеряла всякий интерес к писательскому труду и вполне это осознавала. Но мать
настаивала, чтобы Рафаэлла поехала с ними в Мадрид.
– Мама, я не хочу.
– Ерунда, тебе там будет лучше.
– На что мне это? Я все равно не могу ходить ни в
театр, ни в оперу, ни в гости.
Ее мать задумчиво посмотрела на микроавтобус, на котором они
должны были ехать в Мадрид.
– Рафаэлла, прошло уже девять месяцев. В конце концов,
ты уже имеешь право выходить вместе со мной.
– Спасибо, – она уныло посмотрела на свою
мать, – но я хочу остаться здесь.
Обсуждение продолжалось около часа. Когда же разговор
закончился, Рафаэлла скрылась в своей комнате, чтобы снова сесть у окна и
смотреть на сад, думать, мечтать. Письма приходили ей гораздо реже. Книги она
читать перестала. Теперь она просто сидела, иногда думая о Джоне Генри, иногда
об Алексе, о тех минутах, которые они разделяли вместе. Она, видимо, будет
вечно вспоминать свою поездку в Париж, когда отец выгнал ее из дома, назвав
шлюхой. Потом она вспомнила, как вернулась домой и увидела, что случилось с
Джоном Генри, как приехал отец и назвал ее убийцей. Она просто будет сидеть в своей
комнате, смотреть в окно, ничего там не замечая, бездельничать, мечтать и
постепенно деградировать. Ее мать боялась теперь уехать из Санта-Эухении. В
поведении Рафаэллы было много настораживающего. Она постоянно как будто
отсутствовала, словно безумная, и ко всему оставалась безразличной. Никто не
видел, как она ела. Она ни с кем не разговаривала, пока к ней не обращались с
вопросами, она не шутила, ничего ни с кем не обсуждала и никогда не смеялась.
Было ужасно видеть ее такой. Но в конце сентября ее мать наконец настояла:
– Мне все равно, что ты скажешь, Рафаэлла, но я беру
тебя с собой в Мадрид. Ты не можешь запереться здесь.
Алехандра не собиралась проводить здесь остаток осени. Ей
хотелось развлечений, и она не могла понять, как может вести такую жизнь
тридцатичетырехлетняя женщина. Рафаэлла упаковала вещи и поехала с матерью в
Мадрид, не проронив в дороге ни единого слова. Храня гробовое молчание, она
поднялась по лестнице в комнату, которую всегда занимала в доме своей матери.
Она так незаметно влилась в повседневное течение событий, что никто даже не
обратил внимания на ее появление: ни братья, ни сестры, ни кузины, ни тетки и
дядья. Они просто смирились с ее стилем жизни.
Сезон ее мать начала с раунда вечеринок. Радость и смех,
танцы – все это наполняло атмосферу дома каждый день. Она дала несколько
приемов, пригласила целую армию друзей в оперу, устроила несколько больших и не
очень больших обедов в свою честь. К концу декабря Рафаэлла уже больше не могла
этого выносить. Ей казалось, что в какое бы время она ни спустилась вниз, в
столовую, каждый раз там окажется по крайней мере человек сорок в вечерних
платьях и черных смокингах. А ее мать просто категорич??ски запретила ей
приносить еду в комнату. Она считала, что это негигиенично и что, несмотря на
ее траур, она должна по крайней мере питаться с матерью и ее гостями. Помимо
этого, считала мать, ей пойдет на пользу общение с гостями, с чем Рафаэлла не
была согласна.
На исходе первой недели декабря она решила уехать. Она
зарезервировала себе билет на самолет до Парижа, объяснив это сильным желанием
повидаться с отцом. Ей всегда было непонятно, как могли уживаться вместе ее
мать, такая взбалмошная, капризная, общительная, и ее отец – такой серьезный и
строгий. Ответ был один: отец ее жил в Париже, а мать – в Мадриде. Теперь он
очень редко приезжал в Испанию. Он ощущал себя слишком старым для фривольных
развлечений Алехандры, и теперь Рафаэлла вынуждена была признаться, что
чувствует то же самое.
Она позвонила отцу, чтобы сообщить о своем приезде и сказать
ему, что ее приезд его ни к чему не обяжет. В его доме у нее также была
комната. Когда она набрала номер, его не было дома, трубку подняла новая
служанка. Она решила сделать ему сюрприз и вспомнила, что не была у него уже
год, с тех пор как поссорилась с ним из-за Алекса. Но теперь, за девять месяцев
монашеской жизни в Испании, она уже успела искупить часть своих грехов. Она
знала, что отец одобрял ее аскетическое поведение, и теперь, после столь
жестоких обвинений против нее, он, может быть, отнесется к ней не так строго.
Самолет, летевший в Париж, был наполовину пуст. В аэропорту
Орли она взяла такси, и, когда машина подъехала к дому, она с восхищением
посмотрела на роскошный особняк отца. Каждый раз, когда она сюда возвращалась,
она чувствовала себя довольно странно. В этом доме она жила ребенком и теперь
ощущала себя не взрослой женщиной, а маленькой девочкой. Этот дом ей также
напоминал о Джоне Генри, его ранних поездках в Париж, их долгих прогулках по
Люксембургскому саду, по набережным Сены.