Наутро я не успеваю вернуться после оперативки к себе в комнату, как один из наших сотрудников уже привозит Олега Брюханова.
— Мадам тоже увязалась, — сообщает он мне. — Не пожелала отпускать супруга одного. «Еще не то брякнет», — заявила. Ну, дамочка, я тебе доложу. Федор Кузьмич ее к себе пригласил. Теперь намучается.
— Понедельник день тяжелый, — вздыхаю я. — Давай этого Олежика сюда. А я начальство изображать буду. Пусть ему будет лестно, заодно уважением проникнется.
Через минуту ко мне в комнату, улыбаясь, входит щуплый, плешивый человек в очках. Глаза у него испуганные, и потому улыбка кажется совсем неуместной. Одет он плохо и небрежно, галстук съехал набок, одна из пуговиц на поношенном пиджаке еле держится, брюки давно неглажены. Словом, вид у этого человека какой-то линялый и жалкий. При этом он не только улыбается, но еще и время от времени странно хихикает.
— Мое почтение, — говорит он как можно развязнее, изображая из себя эдакого рубаху-парня. — Чем могу служить?
И при этом он плотоядно потирает руки, словно готовясь сесть за стол с хорошей выпивкой и закуской.
— Присаживайтесь, Олег Борисович, — холодно говорю я, хотя в душе мне почему-то жалко этого человека. — Побеседуем.
На вид ему не меньше сорока, но я-то знаю, что ему всего двадцать шесть лет. В армии он не служил: кроме плохого зрения, у него еще плоскостопие и что-то с печенью, это уже от бесконечных выпивок, от них, конечно, и весь его сорокалетний облик.
Олег боком устраивается на стуле и вынимает мятую пачку «Беломора». Я замечаю, что руки у него слегка дрожат.
— Разрешите, надеюсь? — церемонно спрашивает он.
И, получив разрешение, торопливо, даже жадно закуривает.
— Любили вы отца? — неожиданно спрашиваю я.
— Я-то любил, он не любил, — машет рукой Олег и хихикает. — Да и за что нас любить-то, если разобраться? Брак, одним словом, получился. Ха, ха, ха…
Плечи его, усыпанные перхотью, трясутся от смеха, глаза под стеклами очков заметно влажнеют, и все узенькое, небритое личико становится каким-то горестным. Смеется он странными всхлипами и тоже невесело.
— А сестру? — снова спрашиваю я. — Как вы к ней относитесь?
— К Инке-то? Уж больно ее всегда много было. Пять меня. Я говорю, весь вес ей пошел, а вся веселость мне. В ней одна угрюмость осталась, ей-богу. Ну, как такую тушу любить, сами посудите? Столько, значит, килограмм угрюмости. Это же ужас! Жить надо легко, свободно, как дышится. Ласковы люди должны быть к ближнему. Верно я говорю?
Интонации у него при этом доверительные, дружелюбные и, пожалуй, чуть заискивающие, точно он одновременно и уговаривает меня и просит.
— Верно, — соглашаюсь я. — Только зачем же вы тогда с Инной Борисовной судились? Неужто по-доброму все не могли поделить после отца, по-справедливому?
— Да господи! — страдальчески восклицает Олег, и глаза его снова наполняются слезами. — Так это все Галка. Как бормашина, знаете таких женщин? З-з-з… Деться некуда. Днем и ночью. Я говорю, убежал бы. Так некуда. Опять, что ли, разводиться? Надоело. Ну, плюнул и подал на Инку. Сама Галка мое заявление в суд и отнесла. И вот ребята говорят, правильно, мол, сделал. Только мне это, честно скажу, тошно все. Но куда бедному христианину податься? Я говорю, только в монахи, ей-богу, там уж она меня не достанет.
Он снова хихикает.
— Какие же ребята говорят, что вы правильно сделали?
— Какие? Ну, всякие приятели, господи. У меня их, знаете, пруд пруди, Я ведь человек простой. И выпить, признаться, люблю. И со мной выпить тоже любят. А кто сейчас выпить не любит, если уж так спросить? Одна радость, я вам скажу. Сядешь, знаете, так спокойно, с приятелями, конечно. Ну, разольешь, что-то скажешь хорошее такое, душевное, и, значит…
— Погодите, Олег, — невольно улыбаюсь я. — Вы мне лучше друзей своих назовите, ну, самых близких сначала, с кем чаще всего встречаетесь.
— Друзей? — весело откликается Олег. — Да ради бога! Вот только разуться придется, уж как хотите. Лады?
И он поднимает ногу.
— Это еще зачем?
— А на руках пальцев не хватит, — хихикает Олег, видимо довольный своей шуткой. — Ей-богу, не хватит. У меня их, я говорю, как одуванчиков в поле. Дикорастущие все. А вот как дунешь, так их и нет, — вдруг грустно заключает он. — Ей-богу, как не было. Сам иной раз удивляюсь. Но, знаете, природа пустоты не терпит. Новые находятся.
И он через силу улыбается.
Жалкий человек, пропащий какой-то. При взгляде на него даже в груди щемить начинает.
— Ну, назовите тех, кто еще не улетел, — предлагаю я.
— Извольте, извольте, — с готовностью подхватывает Олег. — Не знаю только, с кого начать. По дому, по работе или так просто, случайных? Я говорю, на любой вкус, на любой цвет, как в Греции.
— По дому, — говорю я.
Дело в том, что Шершень был техником-смотрителем того самого жэка, где живет Олег. Там же работал слесарем и Гаврилов.
— Извольте, извольте, — повторяет Олег с каким-то натужным возбуждением. — Это как раз самые близкие и будут. Я говорю, приятелей надо всегда под рукой держать. Чуть что — и пожалуйста, с нашим удовольствием, они уже тут. А до работы или там до стекляшки еще бежать надо. Это, знаете, как один в баню приходит…
Отчаянно жестикулируя, Олег рассказывает старый-престарый анекдот. Он все время находится в каком-то взвинченном состоянии, все время дергается и ни минуты не может сидеть спокойно.
— Ну, так, значит, — на миг задумывается Олег. — С кого бы это начать, чтобы никого не обидеть, вот вопрос вопросов, — и весело добавляет: — Это, знаете, как одного спросили…
— Со Степана начните, например, — обрываю я его.
— Со Степика? А чего с него начинать? — нисколько не обидевшись, охотно подхватывает Олег. — Он уже не под рукой. Все. Ушел. Они теперь когда позовут, то, конечно, хорошо посидим, богато, душевно. Но редко. А я говорю, лучше часто, но немного. А они много, но редко. Вот такая у меня с ними неблагоприятная ситуация возникла. Я говорю…
— С кем «с ними»?
— А Степик и Иван Гаврилов, не знаете? Слесарем у нас работал в доме. Вот душевный тоже человек, если бы вы знали. Поискать, ей-богу, поискать. Я говорю, в Греции и то такого не найдешь. А уж мастер… — Олег всплескивает руками. — Истинно тульский умелец. Запросто блоху подкует, а не то что там кран новый поставить или, допустим, бачок. Он, я говорю, артист, а не поденщик, в нем искра…
— Вы и с ним советовались, подавать в суд или нет?
— Ну, зачем? Просто рассказывал. Что, мол, Инке остается, а что мне отходит, по справедливости если. Так, значит, и беседовали. Я им картинку за картинкой описывал, — умиленно говорит Олег. — И слушали, представьте. В людях тяга к красоте живет.