Лазалки - читать онлайн книгу. Автор: Улья Нова cтр.№ 28

Когда деда нет дома, сумерки прокрадываются нехотя, бочком, принося молчание и пронзительную тишину. В комнатах забыли зашторить окна, мебель медленно тонет в сине-фиолетовом шифоне. А на улице, за холодным стеклом, под густым фиолетовым небом вспыхивают фонари. Чужие окна расцветают розовыми и зелеными абажурами, вырываются из сумерек легкими голубыми занавесками, рассыпая по округе искры и блестки, смех, свисток чайника. И тогда хочется весь вечер стоять, прижав нос к стеклу, наблюдая, как снуют по освещенным кухням в боковом доме. Пузатый, медлительный мужик в тельняшке роется в стенном шкафу. Женщина в бордовом халате громко спрашивает. Тихий мутный голос мямлит ответ и отмахивается большими бурыми руками от беспорядочных ударов полотенца, которым его гоняют по комнатам, будто муху. В окне соседнего подъезда щелочка между штор осыпает позднего прохожего блесками хрустальной люстры, мигает телевизор, пахнет поджаренным черным хлебом, кто-то, прихлебывая, пьет чай и листает газету, встряхивая ее, чтобы не было замятых страниц. Лают собаки, за парком бодро гудит электричка, потом поспешно бухает по рельсам, уносясь вдаль. Тишину все время нарушают выкрики с футбольного поля, скрипы раскачиваемой ветром карусели. Вдоль аллеи скользит машина, вырезая из сумерек фарами клочки света. Старика с рюкзаком нигде не видно. Во дворах летает медлительный синий ветер и разлито беспечное, убаюкивающее спокойствие, от которого в горле начинает разрастаться голубь. Бабушка на кухне крутится у плиты, всхлипывая, гремя крышками, вздыхая, – воюя с тишиной. Чуть позже она решительно вытирает руки, вырывается на темную лестничную клетку и звонит соседке. В это время мимо приоткрытой двери, покачиваясь и яростно хватаясь ручищами с наколками за исцарапанный поручень, незнакомые люди с остановившимися остекленевшими глазами бредут наверх, в гости к Гале Песне. Она живет на пятом этаже, в черной-пречерной квартире, с мертвой дочерью Светкой, и о них во дворах дети слагают страшные истории, а взрослые – стыдные сплетни. На лестнице уже ночь, полумрак вздрагивает изредка просыпающейся лампочкой. Пахнет чужим ветром, сбивчивыми шагами, шепотом, который теперь, вдруг, кажется теплым и зазывает спасаться бегством от тишины, сурово молчащего телефона и незанавешенных окон. В глубине соседской квартиры, за мягкой, обитой коричневым дерматином дверью, раздается бульканье звонка. Шагнув в полутемную душную прихожую, пахнущую котом, кремом для лыж, горькими папиросами, одеколоном, паром кипящего в ведре белья, бабушка упрашивает соседку Сидорову, чтобы она присматривала за мной. «Танечка, войди в мое положение», – зачем-то жалобно и заунывно всхлипывает бабушка, становясь сутулой и даже немного седой. Соседка Сидорова, в коротком синем халате, слушает, привалившись плечом к стене. Ее муж, дядя Леня, поломанный мужик, который целыми днями курит на балконе, бочком возникает в дверях комнаты: синие треники, растянутая майка, бурые волосы, торчащие из подмышек. Он здоровается с бабушкой громче и веселее, чем надо бы, оглушенный, окутанный резким запахом папирос, приторным запахом одеколона. И плывет вдоль стены коридора, на кухню.

Из-за него соседка Сидорова однажды окончательно превратилась в одно сплошное, будничное Какнивчемнебывало; она не придает значения запаху одеколона и мутному рассеянному взгляду, словно дядя Леня – расплывшееся пятно йода на обоях. Скованная и стесненная своим безупречным Какнивчемнебывалом, соседка гладит всхлипывающую бабушку по плечу и говорит, что все обойдется. Ее слова тут же, прямо на глазах, превращаются в моль и прячутся в стопке старых газет, лежащих в уголке коридора.

Громко звякнув, бабушка протягивает соседке огромную связку безвестных, безымянных ключей и ключиков, найденных дедом по всему городу. Огромную связку ключей от незнакомых тумбочек, шкатулок, чемоданов, сервантов, заводных пингвинов и игрушечных стиральных машин. Легко и беспечно вручает соседке целое состояние – ключи от чужого прошлого, от всех тайников городка, которые обычно позвякивают в кармане дедова плаща, когда он бредет, подсчитывая в уме, рубль и сколько копеек – восемь пишем, два в уме, выходит, рубль двадцать восемь копеек будут стоить лотерейные билеты. Деду хочется быть полезным, ему хочется радовать и удивлять бабушку. Деду хочется заставить бабушку поверить в то, что все не так уж плохо, не безнадежно, а чуточку чудесно, «и мы все поправим, все вернем в строй». Чтобы бабушка не сидела, отвернувшись лицом к стене у швейной машинки. Чтобы она не вздыхала синим разочарованным вздохом, сурово потягивая чай на кухне, скручивая в трубочку фантик красными и распухшими от стирки пальцами. Поэтому перед каждым праздником дед украдкой отправляется в сберкассу купить несколько лотерейных билетиков, на счастье. Шепелявя от волнения, он бормочет тучной служащей в низенькое окошко: «Четыре, пожалуйста». Он слишком поспешно и решительно вытягивает свои четыре билетика из веера других. Его треплют в разные стороны сквозняки-желания: доказать, что он еще в строю, что он может перебороть все эти капельницы и игры для инъекций. Трясущийся и суетливый, дед подбирает сдачу с тарелочки, прикрученной почерневшим ржавым шурупом к прилавку. Сгибает билетики пополам, запихивает их в карман брюк. От его резких движений огромная связка ключей и ржавых ключиков от неизвестных шкатулок, шкафчиков, сервантов и сейфов городка тихонько звякает в кармане плаща. Как будто упрятанные за запертыми дверцами чужие золотые брошки, серьги с кровинками помутневших рубинов, часики, юбилейные рубли и серебряные ложечки разом тихонько всхлипывают и посмеиваются над бывшим командиром кавалеристов, чей волшебный голос когда-то летел над полем, воодушевляя конницу нестись вперед, только вперед. К связке смешливых и хнычущих ключей за кольцо присоединены два молчаливых ключа от нашей входной двери: латунный ключ-рыба-пила и двузубый ключ-кролик. Они строго висят в сторонке от остальных, на толстом кольце с цепочкой от оторванного брелка. Их бабушка сжимает в кулаке, объясняя соседке Сидоровой: «Этот от верхнего замка, а этот – от нижнего. Ты немножко притяни к себе дверь, а потом – открывай».

Рано утром, незнакомая, подтянутая бабушка, облаченная в строгое, тщательно отработанное за многие годы Какнивчемнебывало, отправляется в больницу: работать, следить за лечением деда. Желтый летний костюмчик, перешитый из платья, лаковая сумочка с латунным замком, висящая на сгибе локтя, ключ-рыба-пила, зажатый в кулаке. Она задерживается на пороге, в фиалковой прохладе лестничной клетки. Ледяной сквозняк, пахнущий соседскими котами и обивками чужих дверей, колет тупыми иголочками кожу ее голых рук. Окутанная «Красной Москвой», которая волнами накатывает при каждом движении, бабушка еще раз строго напоминает: «Сидеть тихо. Не баловаться. Все выключать. Не открывать никому дверь». А потом резко и решительно ключ поворачивается в замке: клац-цац-цац. И еще раз: клац-цац. Пока замок выпускает квадратные железные зубья, можно ее вернуть. Надо только придумать важный вопрос и пробормотать его в замочную скважину: «Бабушка, а тот самолет все еще стоит на поле?» И даже когда набойки босоножек тихонько вминают песчинки в серые ступени, еще можно схватиться за дверную ручку, окликнуть, потрясти дверь. Но тихое шарканье шагов удаляется, с каждым тающим, теряющимся где-то внизу звуком, квартира пустеет, в ней раздувается тишина. А потом хлопает подъездная дверь. И с этого момента начинается: неопределенность и ожидание вечера.