Выстрел в Опере - читать онлайн книгу. Автор: Лада Лузина cтр.№ 135

— Так что все хорошо, — увещевающе сказал Мирослав.

Маша закивала: она тоже успела отметить, что аудитория певицы поменяла пол — в зале были преимущественно дамские шляпки.

Инфернальная — она же Киевская — Изида вышла на сцену, задержав выступление на сорок минут. На Землепотрясной был мужской фрак, сильно зауженный в талии, дабы подчеркнуть отнюдь не мужскую крутизну ее бедер. Маша явственно увидела вечный силуэт Лиры с округлыми женскими боками…

Приняв на себя шквал оваций, Изида приняла нужную позу. Открыла рот.

Экс-Киевица одеревенела.

Даша не пела.

Она читала стихи!

Как велит простая учтивость,

Подошел ко мне, улыбнулся;

Полуласково, полулениво

Поцелуем руки коснулся —

Стихи Анны Ахматовой!

И загадочных, древних ликов

На меня поглядели очи…

Десять лет замираний и криков,

Все мои бессонные ночи

Я вложила в тихое слово

И сказала его — напрасно.

Отошел ты, и стало снова

На душе и пусто и ясно.

Анна любила обладателя «загадочных, древних очей».

Даша тоже.

Анна прославилась молниеносно.

Даша, похоже, тоже.

Я спросила: «Чего ты хочешь?»

Она сказал: «Быть с тобой в аду».

— привело зал в полнейший восторг.

О, я знаю: его отрада —

Напряженно и страстно знать,

Что ему ничего не надо,

Что мне не в чем ему отказать.

— заставило Машину соседку разрыдаться, неприкрыто, наклонив голову, скрыв слезы руками, повторяя: «Как обо мне, как обо мне».

Впервые женские стихи стали сильнее мужских!.

Но было одно «но»…

То были чужие стихи!

— А это ты видела? Позвольте?.. — Перегнувшись через ряд, Красавицкий обратился к девушке в круглой шляпке. — Премного благодарен. Смотри.

Он протягивал Маше томик стихов в бумажном переплете.

ИЗИДА КИЕВСКАЯ

«ВЕЧЕР»

— Так называлась первая книга Анны Ахматовой, — осоловело сказала Маша. Она приняла «Вечер» в руки, открыла, прочла строки на первой странице. — Боже, Даша взяла у меня ее книги… Она опубликовала ахматовские стихи. Когда ж она успела?

— Деньги. Много денег, — дал все объясняющий ответ Мирослав. — У нее на счету пять миллионов.

— Но ее же разоблачат, обвинят в плагиате!

— Не думаю, — сказал Красавицкий. — Она идиотка, но вовсе не дура. Подозреваю, она украла лишь те стихи, которые еще не написаны. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», — процитировал он. — «Эта песня еще не написана». Помнишь?

— Это я, — поняла Маша. — Я сама подсказала ей. Как Кате про Гинсбурга… Я сама виновата во всем.

— Не смей так думать!

— Но это так. — Машины глаза были пусты. — Я убедила их перебраться сюда.

«Только благодаря вашей вере — огромной, несокрушимой, непостижимой вере в существованье добра… Только неотразимость вашей веры вынудила прочих. Вы поймете позже…»

Она поняла.

— «К+2 верт». «К» — это не Катя! Ведь Катя — не «К». Она — Екатерина. Это я! Маша Ковалева. Я убедила их двоих, потому что верила в то, что добро не может не быть. Я стояла на Царской площади, когда прапрабабушку Кати переехал трамвай. А потом уговорила Катю… Я и есть тот дьявол у трамвайных путей! Я, как Шполянский, который просто подсыпал сахар. Я просто подсказываю им всем, как совершить зло. Я — дьявол… Забавно. Пойдем. Быстро пойдем со мной!

— Куда?

Они выбежали из зала.

Гул аплодисментов глухо бился в стены. Они неслись по коридору. Какой-то внушительный господин попытался остановить их: «Не положено!» И сполз по стене, пораженный словами черной Книги, рассыпавшимися, как черные бусины.

«Разве слепые не ворожат?»

«Я — не слепая!»

Даша повстречалась как-то неожиданно — новоявленная «поэтесса» была облачена в стог цветов, подаренных поклонницами. Ослепительно-радостный свет вырывался из всех ее пор. Лицо с округлыми щеками собиралось лопнуть от счастья.

— Как ты посмела! — прошипела Ковалева.

— А че такое? — и не подумала та посыпать голову пеплом. — Во-первых, это не ее, а наши стихи! Она ж сперла нашу Лиру, а я, можно сказать, возвращаю украденное на историческую родину. И я не какая-то там Ахматова-не-Горенко. Я — Изида Киевская! Я прославляю наш Город одним своим именем! Это во-первых. Во-вторых, спасаю ее брак с Гумилевым. И Гумилева спасаю. У него не будет комплексов, что жена стихи пишет лучше него, и он не покончит с собой латентным самоубийством. В-третьих — студент! Помнишь студента-католика, который покончил с собой от платонической любви к Анне Ахматовой? Так вот, я уже спасла ему жизнь. Я с ним переспала!

— Где ж ты его нашла? — не поверил Мир.

— Да здесь он, в Киеве учится. Он, правда, гимназист еще…

— А Ахматова. О ней ты подумала? — крикнула Маша. — Что она скажет, когда прочитает свои стихи?

— Да ничего. — Даша сморщила нос. — Она даже сказать ничего не сможет, потому что она их еще не написала. Сама подумай, если она должна была их написать в 1912 году, как она узнает сейчас, что должна была их написать? Если и услышит, решит, что кто-то другой написал их раньше. Только подумает: надо же, как у нас мысли сходятся. И заткнется. Она ж должна была весной первую книжку издать. А я ее опередила. Я первая! Первая поэтесса России, которая стала писать «о своем, о женском»! Теперь Ахматову будут считать одной из моих подражательниц, — вроде тех, кого ее муж Гумилев называл «подахматовками»… Нет, вы вообще въезжаете, сколько я людей оптом спасла?! И первого ее мужа, и третьего, Лунина, который в тюрьме погиб. И брата Андрея, который еще с собой не покончил. И сестру Ию. Всех, кого она еще не уморила.

— Зло это добро, — сказала Маша. — Зло это добро.

Она смотрела в окно.

На заснеженную Царскую площадь, помнившую первый в России трамвай — «сатанинскую машину», родившуюся в один год с написавшим о сатане Мишей.

На Европейскую гостиницу, в которой Ахматова согласилась стать женой Гумилева.

На неприглядный вход в Царский сад, где Киевица оставила Лиру. И на выросший между входом в сад и Купеческим собранием памятник Александру II Освободителю, заманившему на свое открытие Председателя Совета Министров Столыпина, дабы тот разделил судьбу императора, взорванного террористом Игнатием.

Посреди площади завязла коляска с извозчиком.

Петух немилосердно хлестал обреченную лошадь кнутом.