Русские корни. Мы держим Небо - читать онлайн книгу. Автор: Лев Прозоров cтр.№ 138

Можно уверенно утверждать, что былина о Ермаке существовала уже в раннем Средневековье, «до середины XI века», по выражению Г. В. Глазыриной. И происхождение этого имени от греческого Ермолай представляется более чем сомнительным в свете фонетически близкого имени Эрнак, зафиксированного Иорданом как раз в ту эпоху, к которой «Тидрек сага» относит жизнь Ильи Русского, «конунга русов Вальдемара» и их юного племянника.

Наконец, еще одной параллелью является фигура дочери Ильи, родившейся и выросшей в «земле Тальянской» и приехавшей оттуда на Русь. В «Тидрек саге» также упоминается дочь Ильи, оказывающаяся в Вероне, то есть в Италии. На эту параллель обращали внимание А. Н. Веселовский, Г. В. Глазырина, А. Г. Кузьмин, С. Н. Азбелев.

О работе последнего, уделившего немало места взаимосвязи «Тидрек саги» с былинами, подробно говорилось в первой части настоящей работы.

Как видим, сходств между западным и русским эпическими образами Ильи куда больше, нежели полагал Б. И. Ярхо. Отличия же, «выявленные» Глазыриной, оказываются мнимыми.

В конце ХХ — начале ХХI века в двух популярных работах упомянули «Тидрек сагу». Биограф Владимира Крестителя А. Ю. Карпов приводит ее в пример популярности своего героя, нимало не сомневаясь, что это именно его сага превратила вновь в язычника и сделала «современником… Теодориха и жившего еще раньше прославленного правителя гуннов Аттилы».

Другой историк, А. С. Королев, также весьма скептически относится к историчности саги (хотя и использует ее в своих построениях). «Как видим, в произведении перепутаны народы разных эпох — Аттила осаждает Смоленск!» — не без иронии замечает он.

Что былинный Владимир не имеет отношения к Владимиру Крестителю, выше уже подробно объяснено. Достаточно очевидно, что он близок к «Вальдемару» «Тидрек саги». Да и ирония Королева далеко не столь уместна, как может показаться.

Однако именно она дает понять причины равнодушия историков и исследователей эпоса к данным «Тидрек саги». Слишком далеко в глубь веков она переносила героев русского эпоса, саму Русь — непривычно глубоко для ученых, привыкших и Рюрика с Олегом считать подозрительными по достоверности лицами, и чуть ли не — о ужас! — фольклором.

Но и объяснения компаративистов о взаимовлиянии эпосов решают далеко не все вопросы. Так, неясно, отчего вдруг немцы и тем более скандинавы ввели русских былинных героев в свой эпос. Почему, скажем, они не ввели туда паладинов Карла Великого — Роланда и прочих, живших все же на целое столетие ближе к эпохе Тидрека и Аттилы (если принять тезис Карпова и пр. о Владимире Крестителе как прототипе Вальдемара «Тидрек саги»). Единственный западноевропейский герой, попавший в сагу — Артур, — введен туда очень грамотно. То есть он отнюдь не вовлечен непосредственно в сюжет саги (хотя что было бы соблазнительней для «заимствования», чем похождения рыцарей его Круглого стола?). Далее, исторический Артур как раз и был старшим современником Тидрека Бернского. И хотя традиции саг он как персонаж мало знаком (собственно, это, кажется, единственная упоминающая Артура сага), его историческое приурочение в целом безошибочно — это при том, что непосредственной письменной традиции, восходящей ко временам Артура, в Британии XIII века, претерпевшей англосаксонское и норманнское завоевания, не было. И в то же время авторы саги, непосредственно общавшиеся, по мысли Клейненберга и Глазыриной, с людьми из Руси, где письменная традиция времен Крестителя не прерывалась, и время, прошедшее от него до XIII века, должны были представлять вполне отчетливо, вдруг на целых полтысячелетия переносят в прошлое отлично знакомого им «Вальдемара из Хольмгарда», первого князя Киевской Руси, известного сагам. Подобное сочетание исторической точности с малограмотностью в том, что должно быть общеизвестным, логически необъяснимо. Необъяснимо это и психологически — как уже говорилось, приключения Парцифаля и Ланселота, отлично знакомые немецким поэтам-миннезингерам, внесшим, кстати, немалый вклад в Артуриану, составляли куда как более соблазнительный предмет для заимствования, нежели русские былины. Кстати, необходимо отметить, что в XIII веке предания о Тидреке уже перешли в низовую, крестьянскую культуру из дружинной: «Тидерик Бернский, о ком издавна пели крестьяне». Что, любопытно, могли знать крестьяне Германии о короле Артуре или о князе Владимире? Напрашивается один ответ — если уж в XIII веке германские крестьяне пели предания, упоминающие правителей Британии и Руси, значит, сложены эти предания были раньше — много раньше.

Необъясненным, невзирая на все усилия Клейненберга, остается и появление в Новгородской первой летописи беглого упоминания в начале XIII века о городе Берне, «идеже бысть поганый злый Дедрик». Предоставляю лингвистам судить о правомерности выведения формы «Дедрик» из «Тидрек». В собственно же немецких преданиях о Дитрихе нет ни слова о его вражде с Ильей и Владимиром, а стало быть, нет и оснований для суровых эпитетов, которыми Новгородская летопись наделила немецкого героя. Неубедительны и нарисованные Клейненбергом картины обмена героями между русским и немецким эпосами, с превращением чужого героя во врага. Неубедительны просто потому, что ничего подобного мировая история никогда не знала. Многовековая вражда армян и азербайджанцев не заставила «Отца Коркута» явиться в качестве злодея в «Сасне црер», а Давид Сасунский не стал из-за нее противником положительных героев «Китаби дадам Коркут». Когда же заимствование все-таки происходит, это говорит лишь о неимоверной популярности героя, исключающей отрицательные оценки его деяний даже среди врагов. Так, завоеватель Александр Македонский (Искандер) становится объектом восторженного воспевания на территории разрушенной им империи Ахеменидов, а Артур, которого прославляли за истребление англосаксов в чудовищных количествах, становится одним из символов англосаксонской цивилизации. Подобный разнобой в оценках эпического героя происходит только в одном случае — когда один и тот же исторический персонаж по-разному отражается в эпической традиции его потомков или потомков его союзников и потомков его врагов. Типичный пример — Аттила, в памяти скандинавских сородичей его врагов-готов — свирепый и вероломный конунг Атли «Саги о Вольсунгах» и героических песен «Старшей Эдды». А южнонемецкий эпос превращает того же «Бича Божьего» в доброго, мягкосердечного и едва ли не слабовольного короля Этцеля. Надо ли объяснять, что «Песнь о Нибелунгах» возникла среди потомков входивших в державу Аттилы-Этцеля германских племен?

Любопытно, что А. С. Хомяков, одним из первых обративший внимание на фразу из Новгородской летописи, сообщает и об оригинальной традиции отношения к Тидреку-Дитриху на приодерских землях (то есть как раз в землях Вилькиналанда «Тидрек саги», в краях онемеченных потомков вильтинов-лютичей). Там идеальный герой скандогерманского эпоса становится «вожаком Дикой охоты проклятых душ (das wilde Heer, Detrich [! Кажется, это гораздо ближе к новгородской форме, чем северный Тидрек. — Л. П.] der wilde Tager), …и это представление совершенно местное: ибо в остальной Германии дикий охотник не известен под именем Дитриха».

Хомяков в указанном наблюдении называет Новгород «единокровным всем вендам»; в его время подобное заявление могло рассматриваться как догадка, как увлечение славянофила. Даже Иловайский не допускал мысли, что новгородские славяне — вендские колонисты. Сегодня это не «догадка», и даже не «теория», а неоспоримый научный факт, подтвержденный всеми мыслимыми способами — лингвистическим, археологическим, антропологическим. Его отрицание или игнорирование возможно лишь при игнорировании прямых данных источников, вещественных фактов и логики и основываться может, в самом лучшем случае, на банальном консерватизме и нежелании расставаться с привычными схемами.