Русская правда. Язычество – наш «золотой век» - читать онлайн книгу. Автор: Лев Прозоров cтр.№ 28

В «Сказании об основании града Ярославля» говорится, что слова волхва воспринимались как слова самого Волоса. А про другого волхва некие «невегласи»-невежды (так иногда называют русские книжники язычников-соотечественников) еще в XVII веке уверенно рассказывали, что тот «в Боги сел»! Кстати, что самое любопытное, с «Божественным» статусом волхвов «соглашались» и православные авторы – естественно, с существенной поправкой на свой взгляд на природу Языческих Божеств: «волсви – плотяные (воплощенные. – Л.П.) бесы суть».

Но и в славянской Прибалтике жрец, обращаясь к славянину, мог заявить: «Аз есмь твой Бог, аз есмь тот, кто облекает луг травою и растения листвой, в моей власти дать плоды нивам и деревьям, приплод стадам и все, что служит на пользу людям; все это я даю почитающим меня и отнимаю от отвращающихся меня».

Вот это и есть летописное – «творяше ся аки Бог» [32] .

Между тем Фрэзер передает слова современных ему индусов «Миром правят Боги, Богами – мантры, а мантрами – брамины, поэтому брамины – наши Боги». Тогда же в Индии говорили: «Кто прогневит Бога, того защитит брамин. Но того, кто прогневит брамина, не защитят даже Боги». Исследовательница кельтских друидов Франсуаза Леру пишет, что в глазах соплеменников «всякий друид был Богом» (вспомним Богов и Богинь среди племени друидов, Туата де Данан из ирландских сказаний). Так что отношение русов арабских источников, варягов-руси летописей и полабских славян к своим «знахарям», волхвам, жрецам полностью совпадает с обычаями кастовых обществ иных индоевропейских народов. Могли ли внушать такие же почтение и страх выборные должностные лица общины, вроде скандинавских годи или большинства жрецов Эллады классической эпохи? Заметим, кстати, что ни тем, ни другим обыкновенно никаких сверхъестественных (и тем более – божественных) качеств не приписывали. Еще бы – это же были свои, вчерашние соседи, насквозь известные и знакомые, ну разве что уважаемые чуть больше других. Что до сообщений о «выборах» жрецов в городских святилищах балтийских славян (точнее, в торговом Волыне), то можно предположить, что, как и князей на Руси, или, по сообщению Константина Рожденного в Пурпуре, у хорватов, жрецов этих выбирали из одного рода, и существованию жреческой касты это никак не противоречит.

Если для человека княжьего рода было немыслимо никакое применение своих сил, кроме власти, если жрецам запрещалось прикасаться к железу или к оружию, то не менее строгие запреты существовали для знатных воинов. И прежде всего это касалось, конечно, запрета на любое участие в производительном труде. Противники существования каст – и даже вообще четкого разделения труда в древнерусском обществе – любят ссылаться на замусоленный миф, лелеемый околопатриотиче-скими публицистами, о главном заступнике земли Русской: деревенском мужичке, бросавшемся при первых тревожных криках набата к сундуку, в котором лежат шишак, меч-кладенец и хрестоматийная «короткая кольчужка», в которой он через час-другой вступит в смертное единоборство с поганым степняком или немецким псом-рыцарем. Вне родной для этого персонажа среды лакированных миниатюр под Палех это выглядит так: «Защиту родной земли от внешних врагов осуществляли те же люди, что и производили материальные ценности». Такие выводы очень легко даются тем, кто в последний раз дрался в детском саду, а с земледелием был знаком исключительно по собственному огороду, и то вряд ли. Как, интересно, по мысли этих исследователей, человек должен был поддерживать боевую форму (в качестве ликбеза – минимальная форма рукопашного бойца нарабатывается месяцами, а теряется напрочь через неделю, проведенную без упражнений) и одновременно пытался бы прокормить себя и свою семью в нечерноземной «полосе рискованного земледелия», имея только этот источник не дохода даже – пропитания (ну и одежды заодно – про «лен-конопель» и все хлопоты, связанные с превращением этой травки в одежду – а другой нет и быть не может – не надо забывать).

Я уже говорил о словах великого князя Святослава Игоревича про «Мужей Крови», непохожих на «ремесленников, в поте лица своего добывающих средства к существованию». И приводил оценку деятельности будущего святого Феодосия его родней – когда паренек пытался работать в поле вместе с рабами или печь хлеб: «Укоризну творишь себе и роду своему!» Русская летопись полна примеров, разрушающих миф о могучем земском ополчении напрочь. В 1071 году у города Белоозеро двенадцать отроков – младших дружинников – во главе с княжеским воеводой Янем Вышатичем сошлись с тремя сотнями взбунтовавшихся смердов. Смерды были обращены в бегство, единственной потерей воеводы стал… походный поп. Пошедший «за волхва» Новгород – вот уж где, казалось бы, боевое искусство общинников регулярно оттачивалось в побоищах, в которые зачастую перерастало вече! – вовсе не торопится атаковать князя с дружиной – единственную защиту епископа. Во времена Святослава Игоревича осадившие Киев печенеги равнодушно любуются столпившимся на том берегу ополчением – и обращаются в паническое повальное бегство при известии о возвращении княжеской дружины. Другой князь-воин, праправнук Святослава Храброго, Владимир Мономах на знаменитом Любечском съезде в выступлении перед сородичами-князьями, уговаривая их пойти на половцев, в ответ на ворчание, что лошадям будет трудно в весенней степи, восклицает: «Лошадей вам жаль, а смерда не жаль ли?!», и рисует облик беззащитного пахаря, который, вне сомнения, будет убит и ограблен половцами, если тех не прогонит в степь княжья дружина. И совершенно не важно, какое конкретное юридическое наполнение вкладывалось в те дни в слово «смерд» – ученые сломали немало копий в этих спорах; любопытствующих отошлю к трудам Игоря Яковлевича Фроянова. В конце концов Мономах скорее всего и сам не очень придерживался юридической точности в своих выступлениях. Его современник, князь, как-то поименовал смердами население города Киева – и ничего. Суть выступления Владимира Всеволодовича в другом – пахарь, как бы он ни назывался, беззащитен без дружинника!

Да на что вообще могла понадобиться русским городам вся эта спесивая, буйная, агрессивная вольница дружинников, сегодня воюющая под одними знаменами, а завтра оказывающаяся под другими, желающая есть и пить с золота и указывающая зачастую князю, что и как делать, если бы ополчение было боеспособней или хотя бы при очевидном численном перевесе сравнимо в боеспособности со «сведомыми кметями»?!

Если уж летописи наших историков не убеждают – так отчего бы поборникам поголовного героизма «народа» не послушать глас народа – те самые былины, которые народ если и не создал, то сохранил?! Стоит «дружинушке хороброй» удалых святорусских богатырей покинуть Киев – и на горизонте появляются всевозможные полчища, и князь Владимир Красное Солнышко ударяется в панику – а ведь ушли-то только богатыри! Население Киева, те самые «чернедь-мужички», которых, как правило, собирается «повырубить» ворог, на месте. Чего проще – создавай из них могучее народное ополчение и бей очередное Идолище Поганое. Однако вместо этого и Владимир, и даже Илья пускаются на поиски дружинников-богатырей, не помышляя о боеспособности «простого народа». Может, радетелям «народности» стоит уважать их мнение – и мнение поколений самых что ни на есть народных певцов и сказителей, веками хранивших былины? Что до версии, по которой богатыри есть представители «вооруженного народа» – позвольте не обсуждать ее всерьез, читатель. Просто вспомните, что сказал Саксон (позднее в былинах это имя заменили на христианское Самсон), глава киевской богатырской дружины, покинувшей князя после бессудного заточения Ильи «во погреба во глубокие» тому же Илье, когда тот призвал его и прочих богатырей «постоять за веру, за отечество», вернуться в Киев, спасти стольный град от разорения ордами Калина царя: