Киан спал, и его Обличье спало – а может, лишь притворялось спящим. Синие веки сомкнуты, скорбно поджатые губы хранят молчание. В уголках рта Обличья Эйда увидела складки – да, те самые складки, что и у Киана. Складки, появляющиеся, когда человек очень много и всегда одинаково улыбается. Грудь Киана слегка вздымалась во сне, и чудилось, что татуировка шевелится и подрагивает, будто вновь восстает из пепла, в который ее так настойчиво пытаются обратить – так настойчиво и так безнадежно...
Обмани его, Эйда Овейна.
Она ощутила покалывание в запястье – словно призрак боли в оторванной руке. Какое-то время не сводила глаз с мерцающей синевы на своей коже. А потом наклонилась и коснулась Обличья пальцами.
И сказала:
– Ты меня слышишь. Я знаю, что слышишь... чем бы ты ни было. Семь лет назад ты пришло в мою жизнь и отняло у меня моего мужчину. Ты сделало его жестоким и безжалостный слугой Бога Кричащего. И я ненавидела тебя за это... еще прежде, чем ты появилось, я тебя уже за это ненавидела.
«Если так ты заговариваешь мне зубы, Эйда Овейна, то попробовала бы что-нибудь другое», – резкий, насмешливый голос в ее голове. Голубой узор на руке дернулся, норовя вырваться из-под кожи. Это было больно. Но она не отняла руки. На спокойное лицо Киана падал лунный свет, однако Эйда не смотрела на его лицо. Не на это из его лиц.
– Если бы я знала, – сказала она Обличью, – если бы знала наверняка, что ты такое, я бы... мне бы, верно, духу не хватило. Ярт говорит, что ты дьявол. Дьявол Кричащий, а никак не Бог. А мой отец думал, что именно вы, Обличья, – настоящие боги. Вы не проявление и не рабы Кричащего, но напротив, сам Кричащий – ваш раб. Им вы прикрываете свою истинную мощь, чтобы люди боялись вас меньше, чем вы того заслуживаете... Но я думаю, – добавила Эйда, скользнув пальцами по синим векам и накрыв их ладонью, – думаю, что если и так, все это не важно, потому что тогда я умру, и Киан тоже... Киан уже мертв, если это правда. Поэтому...
Она задохнулась. Она не могла сказать это – и была должна. Крепко зажмурилась, задыхаясь, дрожа всем телом, а синий узор все сильнее разгорался на ее руке, соединенной с Обличьем, и становился все ярче, до белизны, и если бы Эйде хватило сил открыть глаза, она бы увидела, что вся поляна озаряется этим светом.
– Поэтому сейчас я скажу тебе то, о чем я думала, когда он был со мною в эти дни. Когда он пришел за мной... сказал, что хотел прийти... и... был так жесток. Я знаю, Киан, ты жесток. Я направляла твою жестокость на тех, кто был мне неугоден, и думала, что ты мне во всем послушен. Я играла тобой... я над тобой смеялась. А ты был страшнее, ты был хуже, чем я тебя знала, просто ты любил меня, наверное, раз не показывал мне себя такого... Ты всегда чтил Бога Кричащего, Киан, и тебя оскорбляло мое неверие, но и это ты мне прощал. Ты терпел мои насмешки не потому, что не мог ответить, а потому, что тебе было стыдно за меня. – Она умолкла, вдруг осознав справедливость собственных слов. На мгновение ее захлестнул стыд, по сравнению с которым прежнее чувство вины было ничем. – Ты мне показывал себя таким, каким я тебя хотела, Киан. Ты был тем, кого я легко и охотно любила. Но ты не только такой.
Обличье под ее рукой, ослепшее, оглохшее, охрипшее от бесполезного крика Обличье (славь Бога Кричащего, пока можешь, славь!) жарко билось в ее руке, словно пойманная птица или сердце, вырванное живьем. Эйда открыла глаза и увидела, что Обличье тоже их открыло и смотрит на нее. И тогда она поняла, что глаза у Обличья серые.
И сказала то, что было так трудно признать и сказать:
– И я люблю тебя, Киан Тамаль, и таким тоже. В таком Обличье – я тоже тебя люблю. Тебя всего, со всем, что ты есть. Убей меня, пожалуйста, если сейчас я пытаюсь тебя обмануть. И, прошу, прости, что я от тебя убежала.
Сказав это, она наклонилась и поцеловала Обличье Киана Тамаля – в крепко сжатые синие губы.
* * *
Киан никогда не хотел становиться Клириком.
Когда он понял, что без денег, связей и ладно подвешенного языка его карьера в городской страже вовек не сдвинется с места, он решился на единственный путь, способный возвысить его и сделать достойным его избранницы. Он решил стать Стражем Кричащего. Церковь – единственное место в этом насквозь продажном мире, где принимают с равным радушием всех, будь они знатны или безродны, богаты или бедны, как крысы; лишь вера и жажда служения имеет значение. Сильный, рослый, тренированный воин, каким был Киан в свои двадцать лет, имел шансов не меньше, чем прочие. Когда Маргеля назначили сержантом, и Эйда с небрежным непониманием отмахнулась от обуявших Киана разочарования и обиды, а следующим же днем стала заигрывать на прогулке с офицерами из гарнизона – Киан понял, что с него хватит. Он подал прошение в канцелярию Святейших Отцов и несколько дней чувствовал небывалое воодушевление. Дурная слава, которой были овеяны алые плащи, и их жестокий промысел мало его смущали. Ведь Стражи казнят еретиков, предавших Бога, несут людям исполнение воли Кричащего – что же позорного в этой обязанности? Он скрыл от Эйды свой поступок; решил сделать сюрприз, представ перед ней, покрасневшей от удивления и смущения (о, он уже так и видел это мысленным взглядом!), в алом плаще, развевающемся за спиной от каждого его шага. Тогда-то она поймет, что он тоже кое-чего стоит – и что он настоящий мужчина, не боящийся грязной и кровавой работы во славу своего Бога и своей возлюбленной.
Он был счастлив предвкушением две недели. Когда его призвали, он шел в храм, почти полностью уверенный в триумфе. Но вместо того, чтобы вручить ему бумагу о назначении и отправить в казармы Стражей, его отвели прямо к Святейшим Отцам.
И там, в огромном, гулком, ужасающе пустом зале один из них возложил пергаментно-прозрачную длань на бритую голову Киана и сказал, что он избран Клириком.
Киан растерялся. Он ничего не понимал. Клирик? Но он подавал прошение на высокую должность Стража! Да, это было дерзко, но... он уверен, что справится. Он сможет. Он сумеет быть таким, если надо.
– Да, ты сумел бы, – ответил на это, улыбаясь улыбкой Клирика, Святейший Отец. – И был бы хорошим Стражем – какое-то время. Стражем может быть любой воин с твердой рукою и верным сердцем. Но не каждый, далеко не каждый способен нести на себе бремя Обличья. Мы призываем Стражей, но Клирика Кричащий приводит сам. Это Кричащий направил твои стопы к порогу храма. Ты избран Клириком, Киан, носивший некогда имя Тамаль, и у тебя десять дней на то, чтобы подготовиться к обряду посвящения.
Он никому ничего не сказал. Ни своим друзьям по караулу, хотя они крепко удивились, когда он внезапно подал в отставку, ни Эйде. Заперся в своей комнатушке в мансарде постоялого двора и сутки беспробудно пил. Он не хотел быть Клириком, но Святейшим Отцам не отказывают. И хуже всего – он не был уверен, что справится. Клирики – это не грубые головорезы, у которых и дела-то – убивать отступников. Клирик – человек ученый, тонкий, правая рука инквизитора, последнее средство приведения отступника к покорности, вестник смерти, которую несут Стражи на своих плащах, будто на алых крыльях... Это было не то, что он мог делать. Или то?