— Артур, милый Артур, — сказала Карлотта. — С возвращением.
28
— Хесус, познакомьтесь с моим добрым другом: Артур Пфефферкорн. Артур, это мой танцевальный партнер Хесус Мария де Ланчбокс.
Молодой человек в шелковой, до пупа расстегнутой рубашке поклонился, явив смуглый мускулистый торс.
— Очень приятно, — сказал Пфефферкорн.
Танцор вновь поклонился.
— На сегодня хватит, — решила Карлотта. — В понедельник как всегда?
— Сеньора. — Хесус Мария изящно пересек танцзал, собрал сумку и, в третий раз отвесив поклон, скрылся за дверью.
Карлотта полотенцем обтерла шею, из бутылки прихлебнула витаминизированную воду.
— Что? — спросила она, заметив хмурый взгляд Пфефферкорна вслед танцору.
— Ты с ним… э-э…
— Ох, Артур, — прыснула Карлотта.
— Меня это не касается, — сказал он.
— Артур, пожалуйста. Ты и впрямь глупый. Он же голубее неба.
Пфефферкорн облегченно выдохнул.
— Однако с чего тебе сетовать? — продолжила Карлотта. — Сам-то сгинул.
— Прости.
— Я тоже виновата, — вздохнула она. — Мы как дети, ей-богу.
Пфефферкорн улыбнулся.
— Сейчас приведу себя в порядок, — сказала Карлотта, — и ты мне все расскажешь.
29
Ужинали в том же итальянском ресторане — пили то же дивное вино и уминали пасту. Карлотта была необыкновенно хороша, мерцающие свечи смягчали ее лепные черты.
— Наверное, ты весь в делах, — сказала она.
— Иногда.
— Ты приезжал. В книжном магазине я видела афишу.
За ужином Пфефферкорн чуть расслабился, однако под ее немигающим взглядом страх его вновь раздулся в воздушный шар; теперь он крепился, а шар с ужасом ожидал гибельной встречи с булавкой.
— И не позвонил, — сказала она.
Пфефферкорн промолчал.
— Почему?
— Не хотел расстраивать.
— Чем, скажи на милость?
— Мы как-то неладно расстались.
— Тем паче стоило позвонить.
— Прости.
— Глупый. Прощаю.
Официант подал десертное меню. Дождавшись его ухода, Пфефферкорн отважился на вопрос о том, что камнем лежало на сердце:
— Ты читала?
Карлотта смотрела в меню:
— Конечно.
Пауза.
— И что?
Она подняла взгляд. Откашлялась.
— Ведь я говорила, в триллерах не разбираюсь. Могу сравнивать только с вещами Билла. По-моему, очень хорошо.
Пфефферкорн ждал.
— И все?
— Ох уж эти писатели. Говорю же: очень хорошо.
Он жаждал не похвалы. Освобождения от бремени. Пфефферкорн внимательно разглядывал Карлотту, пока та вслух размышляла, брать ли десерт. Он высматривал знак. Какой-нибудь особый прищур глаз. Поджатые губы. Наклон головы, выдающий затаенную гадливость. Он выжидал, но Карлотту, похоже, заботило лишь одно: сколько калорий в клубничном сабайоне. Сначала он не осмелился поверить. Но оно не исчезло. Оно, в смысле, ничего. Ничего не было. Карлотта знать не знала о его поступке. Неправда плохого романа сейчас стала правдой. Возникла мысль, что в реальной жизни неправда плохих романов встречается гораздо чаще, нежели правда хороших, потому что хорошие романы преображают реальность, а плохие ее копируют. В хорошем романе мотивировки Карлотты стали бы гораздо сложнее подлинных. Там она бы приберегла свои обвинения до подходящей минуты, чтобы застать врасплох. А в никудышном романе жизни она просто ничего не знала. Вот и конец всем мучениям. Бог с ним, что ей не понравились «Кровавые глаза». Книга-то, считай, не его. Хотелось скакать, хотелось петь. Спасен. Свободен.
— Синьора?
Карлотта отложила меню и заказала капучино.
— Синьор?
— И мне, — сказал Пфефферкорн.
Официант отбыл.
— Если ты знала, что я в городе, почему не пришла на встречу? — спросил Пфефферкорн.
— Не хотела расстраивать.
— Это моя отмазка.
— Думала, ты на меня сердишься.
— Вовсе нет.
— Резонное предположение в свете нашего последнего разговора.
— Интересно. Когда я тебя превратно понимаю, я глупый, а когда заблуждаешься ты, это резонное предположение. Почему так?
— Потому что.
— Ясно.
30
Пфефферкорн обменял билет, и десять блаженных дней они провели в чревоугодии, веселье и плотских утехах. Любовь их обрела живительную дикость, они согласно отринули прелюдии и просто наслаждались друг другом. Имя Билла возникало нечасто и произносилось с этакой отвлеченной приязнью, словно речь шла об общем друге или персонаже обоим понравившейся книги. Треугольник развалился в прямую линию, тянувшуюся от сердца Пфефферкорна к сердцу Карлотты.
Она сама отвезла его в аэропорт.
— Прошу, давай не будем снова ждать целый год, — сказала Карлотта.
— Вовсе не думал.
— Могу и я приехать.
— Излишние хлопоты.
И впрямь излишние, поскольку теперь раз в месяц-другой он мог позволить себе перелет через всю страну. Вскоре Пфефферкорн стал почетным клиентом авиалинии — компенсация за длительную экономную жизнь — и подружился со стюардессами, которые иногда пропускали его без билета вообще или сажали на свободное место в салоне бизнес-класса. На выходе из аэропорта его всегда ждал припаркованный «бентли» с Джеймсоном за рулем и охлажденной сельтерской на заднем сиденье.
Лос-Анджелес все больше нравился. Как всякий город, он выглядел гораздо милее, когда есть деньги. Карлотта водила его в дорогие рестораны. Они ходили по бутикам. Посещали морской клуб, членами которого состояли супруги де Валле. Прежде Пфефферкорн никогда бы не согласился на подобные развлечения, стыдясь своего безденежья. Кстати, и сейчас чаще рассчитывалась Карлотта — ей как-то удавалось незаметно оплатить счет, но теперь это меньше беспокоило: случись ей забыть кредитку, он всегда мог спасти положение. Говорят, деньги дают свободу, и в бытовом смысле это было верно: теперь стали открыты прежде недоступные заведения и возможны прежде немыслимые покупки. Однако деньги давали и другую свободу, не столь заметную. Они развивали самоуважение, избавляли от чувства неполноценности. Иногда было стыдно оценивать себя по столь грубым, кондовым меркам. Однако неловкость быстро проходила, и Пфефферкорн вновь радовался жизни.