Дети богов - читать онлайн книгу. Автор: Юлия Зонис cтр.№ 5

От возмущения консильере мой поперхнулся, и лицо его побагровело.

— Ты не ори особо, — предупредил я, — у вас там в Басре по дюжине жучков в каждой перегородке.

— Я и без тебя знаю, что у нас в Басре. А вот что ты творишь в Москве — это уже, Мастер Ингве, ни в какие ворота.

Если он начал величать меня «Мастером» — значит, дело пахнет керосином.

— Я что, должен опять объяснять тебе элементарные вещи? Неужели, о Князь-под-Горой, ты не понимаешь, как работает российская власть? Как работает любая власть?

Я поморщился. Ну все, пошла дудеть волынка.

— Любая власть, Мастер Ингве, следует двум простым принципам: купить или убить. На Западе покупательный принцип берет верх, причем лишь потому, что здесь принято платить долги: соответственно, организации, долги не платящие, через некоторое время обнаруживают, что им не на что покупать орудия убийства. И тогда убивают их. В России же, которая, как известно, Третий Рим, заново открыли великое правило Суллы Счастливого, развитое впоследствии Августом: если убить тех, кому должен, и отобрать их деньги, то можно и рыбку съесть, и на хуй не сесть. Так Россия вырвалась из великого круговорота банковских ссуд — угодив, правда, в не менее базисный круговорот красного, белого и серобуромалинового террора. Вся история этой, несомненно, великой страны развивалась под девизом: «проскрибируй, дабы не быть проскрибированным»…

— Все это, безусловно, занимательно, — перебил я.

Если дать Ингри волю, он будет излагать свои геополитические выкладки часами.

— Все это, говорю, интересно и поучительно, друг мой Амос, но, если следовать твоей логике, я поступил ровно так, как предписано здешними обычаями.

— Именно! Именно это ты, Мастер Ингве, и сделал. Ты позволил силовикам твоими руками избавиться от неугодного им банкира, а сам улегся под этого… как бишь там… Афанасьевича. Ведь тот, кого он с твоего согласия назначил, наверняка будет больше отстегивать правильным людям, то есть им, и драть в три шкуры с неправильных, то есть с нас. Погоди, мы еще доживем до того момента, когда нам придется платить за возможность перестраивать дедами прорытые шахты под их убыточные говноразработки. Неужели ты не понимаешь, что единственный козырь Свартальфхейма — в нашей чуждой человеку природе? Ни запугать, ни купить свартальфар невозможно, и они должны это понимать…

— И когда поймут окончательно, решат, что всяко легче и доходней от нас попросту избавиться — так, что ли? Ибо, если привести твою мысль к логическому завершению, дойную корову здесь сначала режут на мясо, а потом семь голодных лет по кормилице плачут. Хотя корове от этого уже ни горячо, ни холодно. И вообще, с чего это ты так разошелся, друг? Покушались, в конце-то концов, не на тебя — не ты в консервной банке торчал под обстрелом посреди бела дня…

— Под обстрелом? Покушались? Не смеши меня, Ингве. Разве так покушаются? По-настоящему покушаются в темной подворотне, в офисе, в квартире любовницы, наконец. А не в центре Москвы, в трех шагах от Кремля. Тебя просто хотели слегка припугнуть и намекнуть, кто здесь главный — и у них это отлично получилось.

Порой мне кажется, что Ингри слишком много времени провел среди людей — вон даже имя сменил — и это плохо сказалось на его умственных способностях. Печальное зрелище — бессмертный, подражающий человеку. Мы не слишком отличаемся внешне, однако внутри сделаны из совершенно разных материалов. Люди во всем подобны глине, которая так часто фигурирует в их мифах о творении. Недосушишь — разлезется под пальцами, перегреешь — растрескается. Из-за малого срока жизни душа их настолько пластична и подвержена изменениям, что достаточно и легкого давления. Поэтому однажды купленный человек всю жизнь будет продаваться, а однажды убивший останется убийцей. Мы, свартальфар, подобны породившему нас камню. Камень может обуглиться и оплавиться снаружи, камень можно раскрошить в песок, но кристаллы, из которых состоит порода, остаются все теми же — пройдись по ним хоть паровым молотом. Очень сложно разрушить кристалл. Поэтому мы можем сколько угодно продаваться и убивать, можем стать лососем, древесным корнем или женщиной, можем тысячу лет просидеть под землей, доить коров и рожать детей — суть наша от этого не изменится. Так-то оно так, однако, прогуляв по свету без малого шесть сотен лет, поневоле заметишь: даже чистейшие кристаллы кварца подлюка-жизнь ухитряется вмять в свои сплавы…

— Протри глаза, экономист. Ну, потеряем мы на этом деле процентов десять…

— И ты так спокойно об этом говоришь? — ахнул Ингри по другую сторону экрана.

Нет, определенно, блеск златого тельца помутил разум моего советника.

— Кончай считать гроши, жмот, и взгляни на общую картину. Напряги свои пресловутые аналитические способности, за которые ты, между прочим, и получил место в правлении компании. Меня вызывают в Москву, якобы на срочное совещание в связи с падением прибыльности разработок. Тут мне устраивают бесталанное покушение, так?

— Так.

— Затем непосредственно покушавшийся, неплохо, кстати, осведомленный о моей пресловутой вспыльчивости — взять хоть бедного Карла — сам объявляется, приглашает меня в гости, заводит речи о незначительных кадровых перестановках в московском представительстве… Не кажется ли тебе, что овчинка выделки не стоит?

— Не понимаю.

— Это потому, что ты не ушами слушал, а кошельком. Послушай еще раз.

Почему-то я чувствовал себя неуютно в деревянных домах. Понимал, что сказывается старое, давно изжившее себя предубеждение, что честное дерево ничуть не хуже камня, а тем более — стекла, бетона и прогнившей арматуры современных построек, однако вот ведь — голос крови. Почему-то казалось, что коварная древесина так и норовит вспыхнуть, стоит лишь поднести к ней спичку.

Очутившись в гостиной Матвея Афанасьевича, я еще раз убедился в том, как плохо разбираюсь в людях. Обнаружилось, что полковник мой и сам отнюдь не чужд любви к артефактам. Комната была задушена коврами. Толстые ковры покрывали пол и тянулись вверх по стенам, ковры персидские, ковры иранские и ковры туркменские, ковры с самыми разнообразными узорами. На коврах были развешаны: вполне настоящий дамасский клинок, чеченский кинжал в красивых чеканных ножнах, русская уланская пика и неплохая коллекция французских мушкетов семнадцатого века. Пригревал камин. На уютных оттоманках горами высились вышитые подушки. В зеркальном шкафу примостилось дружное семейство курительных трубок с чубуками из янтаря и красного дерева. Поверх ковров со стен пялились стеклянными очами головы невинно убиенных кабанов и оленей, и даже одна вполне страшная, оскаленная волчья башка.

В общем, Манилов мой стал то ли Собакевичем, то ли и вовсе лихим охотником Ноздревым. И не крыса уже вроде, а покрупнее зверь. Поопаснее. Хозяин расположился на диване и закурил трубку, ловко вставив вишневый чубук между черных перчаточных пальцев. Мне он предложил сигары «Монте-Кристо» в сувенирной коробке, но я удовольствовался своей початой пачкой «Кента».

Ничего особенно интересного за чаем хозяин мне так и не рассказал. Капитан Гармовой вышел в отставку в семьдесят пятом году, и с тех пор от души предался своему хобби. Обычная история кладолюбителя: порылся друг его в каких-то там курганах в Великой Степи, в княжьих могильниках Ладоги, на поле Куликовом, на речке Калке. Упоминал вроде бы об Атилле — мол, меч его, найденный пастушком незнамо где, и был тем самым проклятым клинком. Тут ничего нового я не услышал: если верить всем досужим россказням, в Европе в разные времена всплывало по меньшей мере двадцать Тирфингов. Все равно как с моим дедуней Дьюрином беседовать. Старикашка еще вполне бодрый, хотя и окончательно выжил из ума. У нас, бессмертных, и так-то память короткая, а когда это еще отягощено прогрессирующим Альцгеймером — совсем беда. Ты ему: «Дед, а дед, ковал или не ковал ты великий меч для русского конунга?» А он тебе: «Вроде, и ковал. Для русского конунга. Великий меч. А, может, и не для русского, и не для конунга, и не ковал. И не меч. И не я. А где тут была моя плошка с кашей?» Порой, перечитывая людские летописи, удивляешься: как это один и тот же герой, чистокровный альв или полукровка, ухитрился и здесь покняжить, и там все разорить, и тому он был сыном, и этому, да и дети его раньше него и в тех же местах погеройствовать успели? Объяснение простое: бессмертным долгая память ни к чему. Это люди способны перебирать мгновенья, бережно низать из них четки, как из самых драгоценных бусин. Похоже, это им возмещение за слишком короткий век. Наше же прошлое сливается во что-то нелепо-цветное, калейдоскоп, где отдельные события тасуются и вскоре теряют всякое подобие порядка и смысла. Вот и приходится вычитывать о собственных деяниях из человечьих летописей и удивляться: батюшки, неужели и вправду это был я?