– По счету приносим, куколка в куколку!.. – врубился в спор Плоскыня.
– Да вы-то приносите… А вот сволочане…
Ну, услышав про сволочан, народ и вовсе кадыки распустил. Не любили теплынцы сволочан. Да и те их тоже… Так уж издавна повелось, что одни промышляли хлебопашеством, а другие ремеслами и торговлей. Много обид накопилось, много…
– Все леса свои выжгли, под пашню извели… – бушевали древорезы. – Конечно, им теперь и берендейку вырезать не из чего!..
– Только и забот, что землицу сохой ковырять!..
– И цены на хлеб нарочно подымают. Ну где это видано: пять берендеек за мерку?..
Найдя виновных, приободрились, даже приосанились. Шумок, правда, не удержался, вылез опять насчет конца света и человеческой жертвы, за что огреб с ночи еще заработанную чертоплешину, да и суходушину
[17]
в довесок. Не будь рядом волхва, точно бы потоптали.
Кудесник осерчал, стукнул в мерзлую землю посохом и, прекратив начавшееся уже избиение, разобъяснил, что жертвы человеческие солнышку не угодны, а вот по лишней резной берендейке в следующий раз накинуть – оно бы и неплохо. Хотел идти, но был остановлен Кудыкой.
– Кудесниче! А завтра-то какое солнышко взойдет? Четное али нечетное?
Заморгал волхв, призадумался. И такая вокруг тишина запала, что каждый поскрипышек снега в ушах отдаваться стал. Вопрос задан был нешутейный: а ну как солнышко всякий раз с пятном вставать будет? Этак век удачи не видать…
За лениво пересверкивающими сугробами парило зеркало никогда не замерзающей Вытеклы. Кудесник покашлял, насупился.
– Солнышко, оно… – без особой уверенности начал он, – к детям своим, ясное дело, милосердо… Однако и мы ему тоже не указ… Так-то вот…
Словом, рассудил – как размазал.
* * *
Со щепой за сердцем вернулся Кудыка домой. Синели снежные тени. Сияло над головой, слабо пригревая, раскалившееся добела недоброе меченое солнышко. Темное пятно на нем давно сгинуло, растворилось. К вечеру покажется снова, только будет оно тогда (пятнышко то есть) посветлее, понеприметнее.
Кудыка окинул тревожным оком свое умышленно неказистое жилище. Вчерне сделано, вбеле не отделано, а вкрасне и отделывать не будем… А то царю – плати, князю – плати, боярину Блуду Чадовичу, катись он под гору, опять плати… Берегиням, лешим… Да еще вон волхвы что-то новое затевают. Лишнюю берендейку им, понимаешь, добавь!.. Проще уж убогим прикинуться…
В раздумье поднялся Кудыка в горенку, поколебавшись, снова собрал резной снарядец, однако заводить не стал – отставил в угол. Выбрал вчера еще размеченную и надрезанную чурку, подсел к низкому верстачку у самого окна, но работа не сладилась. Резцы падали из рук, думы одолевали…
Нутром чуял Кудыка: новые времена настают. А от новых времен хорошего не жди. Что новизна – то кривизна…
Старого деда Пихто Твердятича дома не было – не иначе, на торг поковылял, с такими же, как он, дедами язык чесать. Подумал Кудыка, подумал и решил заглянуть в кружало
[18]
. Можно, конечно, было просто сходить в погреб, прихватить там сулею
[19]
доброго вина, капустки с ледком, рыбки вяленой… Однако пить в однова не хотелось. Тоскливо в пустом доме. Зябко.
Спустив с цепи обоих кобелей (дед-то совсем плох стал – сам уходит, а двор без охраны оставляет), Кудыка выбрался на улицу и, прислонив кол к воротам, хитрой железной клюкой запер калитку. Снизу, оттуда, где Вытекла подвильнула под самые дворы, хрустя снежком и кивая коромыслом, подходила рослая Купава, жена Плоскыни. Плескалась в дощатых бадейках парная водица.
– Здорово ли живешь, Купава?
– Да уж здорово там! – отозвалась она, спесиво вздернув нос. Свежий синяк под левым глазом Купавы сиял не хуже солнышка.
– Не убереглась, значит, вчера?
Та приостановилась и задорно подбекренилась, придерживая коромысло одной рукой.
– Всем бита, – то ли похвасталась, то ли пожаловалась она. – И об печь бита. Только печью не бита…
– Ишь ты… – Не зная, что и сказать, Кудыка поскреб в затылке, сдвинув шапку на глаза. – А не видела: там по Вытекле греки не плывут, случаем?
– Ну как это не плывут! Плывут вовсю…
– Ага… – молвил Кудыка и решил пройти к кружалу дальним путем мимо пристани. Смекалистого древореза всегда тянуло к заморским гостям. Сильно он их уважал за хитроумие и выдумку во всяческих поделках. Было чему у них поучиться. Недаром же говорят: у грека на все снасть имеется…
Верно, плыли. Приставать, правда, на этот раз не собирались. Червленый грудастый корабль с лебединой шеей шел нарыском
[20]
вниз по течению, держась близ левого берега, где Вытекла была особенно глубока. Обратным, стало быть, путем: из грек в варяги. Кудыка выбрался на край пристани и оказался в трех переплевах от крутой червленой боковины судна.
– Здорово ли плавали, гости заморские?
Из слаженного на корме чердака выглянул черный вертлявый грек. Зябко кутаясь в беличью шубу, вгляделся, заулыбался.
– А, Кудика? Здорово-здорово… – прощебетал он, смешно выговаривая слова.
Гладкая пологая волна лениво доколебнулась до берега. Над водой курился парок. Корабль плыл – как в лебяжьем пуху.
– Поздненько вы сегодня, – заметил Кудыка и двинулся вниз по пристани, стараясь держаться вровень с кормой. – Тоже, небось, солнышка дожидались?
Грек закатил глаза, вскинул плечи, поцокал языком.
– И сто это у вас не поймес ницего? – посетовал он. – Днем – ноць, ноцью – день…
– А у вас так не бывает? – полюбопытствовал Кудыка.
– Не-ет, не бывает… Все по цасам. – И грек как бы в доказательство извлек из шубы серебряный предмет с цифирью и стрелками. Кудыка аж крякнул от зависти. Вот ведь делать наловчились – в руке умещается…
Хотел было спросить, как же это так получается, что солнце на всех одно, а восходит по-разному, но тут из чердака на корме ступил на палубу огромный белоглазый варяг с важным неподвижным лицом закоренелого самородного дурака. Этот был в подбитом мехом плаще поверх заиндевевших доспехов.
– Глюпый нарот, – надменно глядя на Кудыку, молвил он и отвернул ряшку.
– А кому это вы такое везете? – поспешил тот заговорить о чем-нибудь другом.
На носу прихваченная веревками громоздилась часть какой-то сложной, видать, махины
[21]
Разглядеть ее поподробнее Кудыка так и не успел.