4
Помню, в детстве и юности, по меньшей мере раз в неделю, лишь только голова моя касалась подушки, я окунался в один и тот же сон. За моей спиной раздается вкрадчивый шорох, я оглядываюсь, вижу свою тень, скользящую прочь по залитой солнцем Вишневой улице, и от удивления шлепаюсь на пятую точку. Моя тень вытягивается над выбеленным солнцем тротуаром, изгибается и быстро ползет за угол. Ужас безнадежной потери на мгновение приковывает меня к теплому асфальту. Найдя в себе силы, я поднимаюсь и бегу за угол, где моя тень плывет над тротуаром, словно некое твердое тело. Когда я бросаюсь вдогонку, тротуар вдруг сам несет меня под уклон, как ледяная горка, а знакомые дома и неосвещенные крылечки тают в жарком мареве.
Эджертон исчез.
По хорошо знакомой дороге я бегу к узкой речонке и арочному деревянному мосту через нее. Тень быстро удаляется. На том берегу, за мостом, линия низкорослых деревьев и кустарника обозначает преддверие густого леса. Беглым взглядом я отмечаю за деревьями высокую остроконечную крышу и разбитые окна верхнего этажа заброшенного дома. Моя тень вползает на арку моста, приваливается спиной к железному поручню и скрещивает ноги. И каким-то непостижимым образом обращает свое лицо ко мне, не поворачивая при этом головы в мою сторону.
Словно оптическая иллюзия, насмехающаяся тень отрывается все дальше от меня с каждым моим шагом. Когда же наконец я ступаю на мост, тень кланяется мне с высоты арки на расстоянии в пятьдесят футов.
– Ты как будто пытаешься поймать меня, – говорит тень.
– Ты нужна мне, – отвечаю я.
– Ну, так иди сюда. – Тень вновь проделывает трюк: отвернулась от меня, не поворачивая головы, и переменила позу.
К тому моменту, когда я добираюсь до верха арки, тень уже внизу. Железные поручни делаются вдруг тонкими и хлипкими, а доски настила начинают прогибаться под моим весом.
Тень хлопает ладонью по поручню:
– Чем дольше ты возишься, тем тоньше становятся перила. Как ириска, которая разжевывается и исчезает.
– Я смогу дойти до того конца?
– Ага, если любишь кататься с горки – пользуйся моментом.
– Мы нужны друг другу, – повторяю я. – Мы с тобой единое целое.
– Ну да, ты – это я, я – это ты, – отвечает тень. – Но лишь в том случае, если оба мы наделены достоинствами, которыми не обладают остальные. К сожалению, достоинства твои – неинтересные.
– Неинтересные?
– Елки-палки, правильно ли я веду себя? Что люди думают обо мне? Почему они не любят меня? – Тень взмахивает руками над головой, словно разгоняя тучу москитов. – А мне плевать, что думают обо мне люди.
– Ты – тень, – говорю я. – Люди о тебе вообще не думают.
– Тогда зачем я тебе нужен?
Ответа у меня нет.
– У тебя еще нос не дорос – как минимум еще лет шесть тебя даже по вечерам гулять не отпустят. Когда мы с тобой выкурим первую сигарету? Опрокинем первую рюмочку? Впервые займемся сексом? – Мой двойник с отвращением мотает головой. – Я хочу темноты, я хочу ночи. Я хочу видеть перед собой на тарелке большой стейк и стакан виски рядом. Я хочу держать в руках карты, во рту – сигару и по-взрослому веселиться, а с тобой, малыш, всего это не получишь.
– А без меня ты этого не получишь вообще, – говорю я.
– Ошибаешься. Без тебя я волен делать все, что захочу. Если ты поймаешь меня, мне придется возвращаться, но поймать меня очень, очень трудно, и ты будешь в большой опасности, преследуя меня.
– Какого рода опасность?
– А такого! – Он махнул рукой в сторону леса. Ручейки синего пламени вдруг зазмеились по ветвям. Сердце мое схватил ледяной холод, и разум обратился в камень.
5
За четыре года до того, как все это стало вторгаться в мои сны и мучить меня по меньшей мере дважды в месяц, мои тетушки и дядюшки наконец получили подтверждение своих сомнений в том, что Стар способна произвести на свет полноценного ребенка. Надеюсь, они были удовлетворены. Зато я – нет. Я с нетерпением ждал моего третьего дня рождения.
Я припоминаю шарики, качающиеся на бельевых веревках, высокую стремянку между домом и праздничным столом. Я помню, во что был одет. Среди оставшихся после смерти мамы безделушек есть фотография – на ней я в полосатой футболке и новых хлопчатобумажных брючках, подаренных Куинни. Должен сказать, я был ребенком ангельской внешности. Встретил бы я сейчас такого ребенка где-нибудь, непременно вложил бы ему в ладошку доллар – на удачу. То есть себе на удачу, не ему. Но когда я вижу херувимскую мордашку на фотографии, то волей-неволей задумываюсь: что скрывает этот улыбающийся мальчонка?
Иными словами: я задумываюсь, начал ли он ощущать легкое – как от слабых электрических разрядов – нарастающее покалывание, бегущее вверх по рукам к груди. Интересно, пересохло ли у него во рту, начали ли светиться цветные полосы на его рубашке и трепещущие желтые и красные гроздья воздушных шариков. Может даже, этот мальчик-ангелочек в праздничном наряде уже почувствовал, как растет напряжение в самом сердце мира, однако пока он понятия не имеет о страдании, во весь опор летящем к нему. Он еще не видел первых озорных язычков синего пламени.
Тети и дяди, бабушка и мама, должно быть, все утро готовили праздник Кто-то надул шарики и притащил стремянку, чтобы привязать их к бельевым веревкам. Бумажную скатерть с нарисованными тортами и свечками разложили на большом столе – на ней выстроились картонные тарелки, пластиковые стаканы и приборы. (Теперь, когда я знаю, как им удалось заполучить всю эту утварь, мне искренне жаль владельца местного дешевенького супермаркета.) Кувшины свежего лимонада и вишневого компота, тарелки с разной вкуснятиной заполняли почти все свободное пространство большого стола. Тетя Нетти приготовила запеканку с тунцом, тетя Мэй принесла целый поднос жареных цыплят, а Куинни испекла свой коронный сладкий картофельный пирог. Жившие напротив затворники дядя Кларенс и тетя Джой соизволили выйти из своего дома – столь запретного и так странно пахнущего, что я до дрожи страшился заходить туда. Кларенс принес с собой банджо. Джой пожертвовала буханку собственноручно испеченного чернооливкового хлеба. Стар приготовила желе из лайма и праздничный торт – восхитительное лакомство с шоколадной глазурью. Я помню Тоби Крафта (лицо его в тот день было таким бледным, что напоминало доброго призрака Каспера), с важным видом расхаживавшего вокруг стола и похлопывавшего гостей по спинам.
Они болтали, сплетничали, рассказывали байки и подначивали друг друга, с аппетитом уминая жареных цыплят. Больше никаких подробностей не припоминается – их затмила разразившаяся катастрофа. То, что с фотографической отчетливостью сохранилось в моем сознании, – образ, диссонирующий со всем окружающим, и он буквально въелся в мою душу.
Это началось с внезапного осознания тепла и особого света. Никогда раньше я не замечал такой густой и трепещущей субстанции, которая льется сверху и заполняет мир. Я увидел, как блестящая кожа на тыльных сторонах ладоней моей матери впитывает это свечение. Потом подо мной разверзлась земля, и я отвесно полетел вниз – прочь от праздничного стола, застигнутый врасплох и не успевший испугаться. Падение прекратилось, и я очутился в большой неопрятной комнате. Книгами был завален стол, книги стопками поднимались с пола. Где-то в отдалении злой голос что-то напыщенно говорил о дыме и золоте. Взгляд мой упал на каминную полку. Там я разглядел поникшую ветку папоротника по соседству с чучелом крадущегося лиса под стеклянным колпаком; по другую сторону стеклянного острога лиса маячили туда-сюда противовесы медных часов. Меня швырнуло в прошлое: я был в музее прошлого.