Ветеран - читать онлайн книгу. Автор: Фредерик Форсайт cтр.№ 47

— И сколько же умерло?

— Ни одного. Никто.

— Никто?

— Ни один человек не умер. Во всяком случае, в ту ночь, с тридцатого июня на первое июля. В углу лежали три алжирца. Тяжелые ранения груди и живота, у одного были раздроблены ноги. Я прооперировал их ночью. Все трое переносили страдания просто стоически. Теперь же они лежали молча и смотрели в небо. Наверное, вспоминали выжженные солнцем холмы Магриба, откуда они пришли сражаться и умереть за Францию. Они понимали, что умирают, ждали, когда Аллах заберет их к себе. Но ни один из них не умер.

А вон там, где сидит сейчас ваша жена, был американский парнишка из Остина, штат Техас. Когда его положили на стол, он крепко прижимал обе руки к животу. Я раздвинул руки. Он пытался удержать вываливающиеся из живота внутренности. Ну что я мог сделать? Просто запихнул эти его внутренности туда, где им положено находиться, а потом зашил рану. Он потерял много крови. А ни донорской крови, ни плазмы у меня не было. На рассвете я слышал, как он кричал, звал мать. Я решил, что дольше полудня ему не протянуть, но он не умер. После восхода солнца жара усиливалась с каждой минутой, хотя солнце пока что не проникало на плиты двора. Но я знал, что, когда проникнет, здесь будет сущий ад. Мы передвинули операционный стол из центра в тень и продолжали работу, но у раненых, оставшихся на открытом месте, надежды было мало. Если потеря крови и раны еще не сделали свое дело, то солнце вскоре должно было сделать это за них.

Повезло тем, кто оказался под крышей галереи. Там лежали трое британских солдат, все из Ноттингема. Один попросил у меня сигарету. Мой тогдашний английский никуда не годился, но я понял, что он просит, слово-то международное. Я пытался объяснить, что легкие у него порваны шрапнелью, какие тут могут быть сигареты, но он лишь отмахнулся. А потом засмеялся и сказал, что, когда сюда войдут войска генерала Александера, тот уж наверняка даст ему посмолить. Безумный английский юмор. Но парень был храбрый, в этом ему не откажешь. Он знал, что никогда не возвратится домой, но продолжал шутить.

Когда санитары с носилками вернулись из зоны боев, я попросил моих помощников сменить их. Бедняги валились с ног, но, слава богу, немецкая дисциплина возобладала. Они покорно взялись за носилки, а три санитара присели у стенки в тени и тут же вырубились.

— И так прошел весь день? — спросил турист.

— Да, так и прошел этот день. Я послал своих людей по соседним домам, велел принести веревки, бечевки, шнуры и постельное белье, как можно больше постельного белья. Мы натянули шнуры через двор, развесили на них простыни и подперли колышками, чтоб создать хоть какую-то тень. А тем временем становилось все жарче. Вода — вот что было теперь главное. Люди стонали и просили пить, и мои помощники бегали с ведром на цепи к колодцу и обратно, а потом разливали воду по кружкам и разносили раненым. Немцы благодарили коротким словом «danke», французы шептали: «Merci», а бравые вояки-британцы, их было человек двенадцать, говорили: «Спасибо, друг».

Я молился о том, чтоб подул прохладный ветер или чтоб солнце затянуло облаками. В середине дня к нам во двор случайно заглянул молодой капитан из штаба Лемельсена. Остановился как вкопанный, в ужасе оглядел всю эту картину, а потом перекрестился и пробормотал: «Du Liebe Gott». И кинулся вон со двора. Я устремился следом, крича, что нам нужна помощь. Он обернулся и бросил через плечо: «Сделаю все, что смогу». Больше я его никогда не видел.

Но, возможно, он все же что-то сделал, потому как час спустя от главврача Четырнадцатой армии нам прислали ручную тележку с лекарствами. Свежие бинты, морфий, сульфамидные препараты. Пригодилось. После захода солнца привезли новую партию раненых — на сей раз то были одни немцы. Количество пострадавших во дворе давно перевалило за двести. А когда совсем стемнело, она вернулась.

— Девушка? Та странная девушка?

— Да. Появилась так же незаметно и неожиданно, как прошлой ночью. Грохот артиллерии за стенами города к тому времени стих. Я догадался, что союзники готовятся к последнему, решающему, марш-броску в направлении Сиены. И молился о том, чтоб нас пощадили, но не слишком надеялся на это. И вот во дворе настала тишина, лишь изредка раздавались крики и стоны раненых.

Я услышал, как прошуршало мимо меня платье. Сам я в это время делал операцию танкисту из Штутгарта, которому снесло половину челюсти. Обернулся и увидел: это она, вчерашняя девушка, смачивает полотенце в ведерке со свежей водой. Она улыбнулась мне, а потом стала ходить вдоль рядов лежавших на земле раненых, опускаться на колени, вытирать им лбы, нежно прикасаться к ранам. Я крикнул ей, чтоб не трогала повязки, но она словно не слышала, молча продолжала свое дело.

— Это была та самая девушка? — спросил американец.

— Да, та самая. Только на этот раз мне удалось заметить то, чего не заметил прошлой ночью. На ней была не накидка, а некое подобие монашеского облачения. И тут я понял, что пришла она из одного из монастырей, находившихся в Сиене. А на груди, на бледно-сером фоне, был вышит более темной нитью какой-то знак. Приглядевшись, я увидел, что это христианский крест, но только немного необычный. Одна из перекладин креста была сломана и свисала под углом в сорок пять градусов…

С огромной площади вновь донесся рев толпы, воспарил над черепичными крышами. Знаменосцы закончили свое выступление, и теперь по площади, по песчаному кругу, вели под уздцы десять лошадей. С уздечками, но без седел, участникам скачек предстояло проскакать на их ничем не покрытых спинах. Перед судейской трибуной возвышался флагшток с Палио, тем самым, за обладание которым им предстояло бороться под громкие крики толпы. Жена туриста поднялась со скамьи и пощупала забинтованную лодыжку.

— Думаю, что смогу идти, правда, медленно, — проговорила она.

— Еще несколько минут, дорогая, — сказал ей муж. — И обещаю, мы пойдем на площадь и присоединимся к веселью. Как прошла вторая ночь? — обернулся он к хирургу.

— Я прооперировал остающихся двадцать человек, последних раненых немцев. Потом взял новые медикаменты и бинты и вернулся к тем, кем занимался вчера, пытался облегчить их положение. Ведь теперь у меня был морфий. Антибиотики. И я мог хоть немного облегчить страдания тем, кому все равно предстояло умереть.

— И кто-то из них умер?

— Никто. Они побывали на грани смерти, заглянули ей прямо в глаза, но ни один из них не умер. В ту ночь. И всю эту ночь напролет между ними расхаживала молодая монахиня, молчала, не произносила ни слова, лишь улыбалась, смачивала им лица свежей колодезной водой, бережно прикасалась к ранам. Они благодарили ее, некоторые тянули руки и пытались прикоснуться хотя бы к краю ее платья. Но она лишь улыбалась, уворачивалась и двигалась дальше.

На протяжении целых суток я жевал таблетки бензедрина, чтоб не заснуть. Но к утру, когда увидел, что сделал все, что мог, а запасы медикаментов снова иссякли, увидел, как санитары спят вповалку, привалившись к стене, а халат, руки и лицо у меня забрызганы кровью, я уселся за операционный стол. Тот самый стол, за которым некогда ела итальянская семья; уселся, обхватил голову руками и отключился. Разбудил меня один из санитаров — тряс за плечо. Солнце уже взошло. Он где-то раздобыл походный котелок, полный настоящего итальянского кофе, и подогрел его на костре. То была самая потрясающая чашка кофе, которую мне довелось выпить в жизни.