А другого глобуса у вас нет? - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Вершовский cтр.№ 11

Почему поллитровки? Ну, это же классический такой анекдот, быть не может, чтобы кто не знал. Это вот когда ученые проверить взялись, у кого сообразительности-то больше: у среднего невыдающегося шимпанзе или у крепко профессионального алкаша. Подвесили для обезьяны банан к потолку и пару предметов еще в комнату подсунули: швабру да табурет.

Ну, шимпанзе этот прыгнул было – ан не достает до банана, и все тут. Больно уж высоко. Покумекал примат, на табурет взобрался и шваброй банан вожделенный подцепил. И слопал.

Потом уже и алкоголика на эксперимент запустили, заменивши банан поллитровочкой. Алкаш – глаза горят, руки в треморе – прыгать начал. Понятное дело, не достает, высоко бутылка треклятая – а знай прыгает. Час прыгает, два. Тут уже и доценты с кандидатами взопрели. Один сердобольный к алкашу подошел и, на табуретку да на швабру указывая, говорит: ты, дескать, не думал, чтобы вот это вот в дело пустить? На что алкоголик наш, на очкарика глянув презрительно, ответствовал бессмертной фразою: «Да хрен ли ж тут думать – ПРЫГАТЬ надо!»

Так что пусть мне кто втирать тут попытается, что история с этим узлом Гордиевым – из другой оперы (как и многие тысячи царственных и сановных решений в последующие века). Можно, конечно, разливаться соловьем на предмет примата деяния над рефлексией, и все такое прочее. Я тут за рефлексию особо не ратую, но алкаш с Македонцем, сдается, ни о каких таких дихотомиях не помышляли и не думали. Потому что – хрен ли ж тут думать, прыгать надо!

Вот так вот и развалил узел пополам. Чтобы уже со спокойною душою двинуться за полагавшейся по уговору Азией.

А таинственный тот край Александру крепко по сердцу пришелся. Вот прямо с Персии и начиная. Так его порядки тамошние восхитили, что очень он даже всерьез огорчился насчет малокультурности греческой.

Что ни брал, что ни сравнивал – а все не в пользу Эллады раскладывалось. Уж к царям у них было отношение – так отношение. И сами те цари все в парче да в золоте – не чета пропыленным да пропотевшим греческим вождям, и сановники разодеты в пух и прах. А главное – что Александру особо по душе пришлось – как народ монарха увидит, так тут же в ноги и валится, где бы кто ни стоял. «Проскинесис» называлось это действо обязательное.

Ну, в одежды драгоценные Саша вырядился быстро. Чтобы генералы не поглядывали хмуро, разрядил и их, что твоих персов. На всю армию, понятно, такой роскоши не хватило, да ведь на всех ничто и никогда не рассчитано. Диадему – в золоте да камнях – нацепил. Сделал, в общем, серьезный шаг на пути к прогрессу. Наложницы кругом, пиры, гудеж без конца – а все на душе свербило.

Потому что проскинесис проклятый покою не давал. И то сказать, ну какой же я к такой матери царь, ежели все вокруг меня на пол от страха да обожания не грохаются! Да тут еще воины, из тех, что поголоднее да поязыкатее, вякать принялись, товарищей подбивать на всякие неуставные деяния, Грецию вспоминать с ее убогостью спартанской.

В войске Александр до времени порядок навел, смутьянов переказнив жестоко. Но ведь и собственные Александровы воеводы брови недовольно хмурили вместо того, чтобы в парчовых шароварах в свое удовольствие по дворцу шлендать, с кубком в руке да с бабой подмышкой. Ворчать принялись: что это, дескать, в роскоши да в жестокостях утопать начали, идеалы греческие похеривши – за язык вон уже казнят! (Ну это они, положим, тоже погорячились – языкатым и в Греции, как оно везде и всегда бывает, влетало по первое число, не всяк и расчирикивался). До того дошло, что друг наисердечнейший, правая, можно сказать рука, Парменион прилюдно стал царю на такую ситуацию пенять.

Ну, герой наш эту руку и отсек не раздумывая, с маху – как тот Гордиев узел. Тут же склепал дельце политическое насчет того, что сын Пармениона, Филот, заговор на жизнь родного царя готовил (чего ни в каком помине и не было, потому как вместе они все пировали ежевечерне, так что тот Филот Македонца уж сто раз порешить мог бы).

А поскольку время было античное, и сын за отца еще отвечал (а равно и наоборот), царским своим указом велел Александр и Филота, и папу его, друга своего же сердечного, казнить. И казнили – не по-гречески люто, пытками истерзав до последнего момента.

Тут уже и прочие стали несдержанность проявлять. Старик Клит, Сашку на собственных коленях вынянчивший, стал как-то на пиру попрекать его, говоря, что уж на что папаша Филипп был негодяй (и немаленький, добавить бы надо), а вот на Александра Филипповича посмотреть, так и ностальгия обуревает по временам прошлого-то царствия. Александр – а хрен ли тут думать! – копье у охранника выхватил, да Клита прямо тут же и проткнул насквозь, раз, да другой, да третий (тоже ведь о характере говорит кое-что). Через минуту, правда, остыл маленько, увидел, чье тело изувеченное на полу лежит – и в истерику. По полу стал кататься, выть, раны на теле Клита целовать, меч было выхватил, чтобы с собой покончить. Но тут Каллисфен-философ, тоже один из друзей ближайших, его спас. Меч отнял, в кровать уложил. И утешал всю ночь, как дитя малое.

И не раз и не два еще утешал. Потому что стали по ночам являться Саше и Клит, и Парменион, и многие другие прочие, безжалостно им казненные. Не единожды Александр и к мечу тянулся, чтобы конец этой муке положить, да верный Каллисфен всегда начеку был, спасая каждый раз для истории любимого ее героя.

А потом Македонец в себя пришел несколько, опять в парче да в золоте стал за воротник закладывать, снова почувствовав прелесть скромных плотских утех – да и вернулся к той же не дававшей ему покоя идее проскинесиса. И так он решил это дело обстряпать, чтобы мысль сия как бы вовсе и не от него исходила, а народ как бы сам таковское предложение внес.

Ну, сговорился Александр с философом Анаксархом (вот они вам опять, шеллинги-дюринги!), да поэтом Аргисом Аргивянином (и эти в массе своей тоже бестии продувные), да со знатнейшими из персов и мидян, что на пиру они вот такое предложение и сделают.

Анаксарх, как время пришло, речь двинул самую что ни на есть яркую – на то, как я понимаю, и был философ. Негоже нам, сказал, эллинам, перед царем своим стоять столбами. Это, сказал, никакая не демократия и все такое прочее, а самое разнузданное панибратство. Потому что какой же он тогда царь, ежели между ним и нами дистанции меньше, чем между генералом и, например, ефрейтором каким?

А кроме того, сказал Анаксарх-философ, окружающие нас завоеванные народы могут это неправильно понять. Поскольку у них такого отродясь заведено не было. Так что ниц перед царем пластаясь, мы не унижаемся нимало, а напротив того, способствуем обмену культурными ценностями с вот этими вот народами. (Я тут не передергиваю нимало – особо подозрительные могут и к первоисточникам обратиться. Именно так и сказал подлец-философ. И до чего же аргумент, кстати говоря, живучий – сколько негодяйств да пакостей в этой же упаковке на протяжении веков протаскивалось да протаскивается…)

Последнее заявление даже Македонец (который по сценарию должен был сидеть тихо), вскочивши на ноги, страстно отметил. Именно, сказал, за ради культурного обмена. Да и делов-то всего, ну, растянулся на полу, по первости даже и ноги-то лобызать необязательно, а потом уже встал, да и стой себе – не без некоторого, конечно, полагающегося подобострастия. Вот и получится самый что ни на есть культурный обмен.