Песнь камня - читать онлайн книгу. Автор: Иэн Бэнкс cтр.№ 39

Как жажду я слиться с вами обеими, беззвучно скользнуть к вам, нырнуть в ваше тепло, быть принятым ею, как и тобой.

Но я знаю, что этому не бывать. Лейтенант ничем не показала, что ее вкусы допускают такое единение или что она покорно согласится на то, чего желаю я. Мне следует довольствоваться тем, что я это наблюдал, видел то, что возможно увидеть, и глубоко затаить воспоминание. Этого достаточно. Понятия не имею, к чему приведет, к каким грядущим переменам обстоятельств или склонностей это выведет нас, но мы давным-давно договорились, что к подобным вещам следует относиться с разумной страстью, и риск себя оправдал. Лишь вознаграждаемый дрейф позволяет нам плыть вдвоем, лишь слабейшие узы оставляют вообще связанными. Наша обширная свобода — гарантия расслабленного единения, она удерживает нас внутри бурно бессистемных орбит, где более узкий круг взаимных соглашений скоро оторвал бы нас друг от друга.

С моей стороны эгоистично было так вламываться. Спите, прекрасные леди. Простите меня за эту толику наслаждения, что я урвал в отзвуках вас. Я уйду, оставлю вас в мире и, быть может, найду себе постель где-нибудь наверху.

С должной осмотрительностью я обхожу кровать, снова глядя под ноги, снова пригибаясь под траекторией света меж горящим свечным фитилем и веками лейтенанта.

Подо мною скрипит половица — там, где раньше ничего не скрипело. Ну конечно; я возле ковра, покрывающего оставленную снарядом дыру. Лейтенант сонно шевелится. Я широко шагаю с раздражающей половицы, и она, возвращаясь на место, резко трещит. Позади на кровати слышу внезапный шум, пугаюсь, начинаю оборачиваться и, лишенный равновесия, шатаясь, ставлю ногу на край ковра, решив, что дыра должна быть в центре.

Но что-то в замке предает меня. Я оглядываюсь, вижу, как начинает подыматься твоя голова, а лейтенант быстро поворачивается, одновременно закутываясь в простыню, точно в крученый кокон, — ее глаза уже раскрываются, рука тянется к горке — и моя ступня нащупывает плохо заткнутую дыру под ковром. Нога проваливается, утаскивая и меня; другая нога скользит по деревянному полу, и я начинаю падать. Руки взлетают, пальцы пытаются вцепиться в…

Пистолет, забытый в моей обожженной застывшей хватке, извергает звук. Потеряв опору, точно когтистая птица, хочу спастись на жердочке каминной полки, но рука, судорогой сведенные пальцы смыкаются на курке. Щелкает выстрел, ошеломительно громкий в комнате, из дула вырывается жесткое копье пламени, оно уничтожает мягкий свет свечей и угольев, ослепляет меня. Ноги застревают в дыре; я падаю, меня скручивает, я бьюсь головой о металлические поручни возле камина; пистолет продолжает стрелять, одержимый собственной скачущей жизнью, его обезумевший лай затопляет мне руки и уши. Трещит мрамор, летят щепки, где-то в вихре шумов слышатся крики и эхо рикошетов. В оцепенении перекатываюсь на спину; пистолет по-прежнему трясется и прыгает в руках. Я падаю на пол, ноги застряли, я точно животное в капкане и ловлю себя на мысли: почему же он все стреляет? — и лишь тогда начинаю смутно понимать, что, в отличие от любого оружия, какое попадало мне в руки, он стреляет, пока нажат курок. Я приказываю ладони раскрыться, заставляю пальцы высвободить курок, с трудом поднимаюсь, пытаясь сесть.

Затем я вижу лейтенанта, голую, на коленях, она широко расставила ноги на постели, обеими руками держит револьвер и направляет его прямо на меня. Я открываю рот, чтобы объяснить. За ней — за ее гибким, розово-неуклюжим телом, — вижу тебя — ты сжалась, скрючилась, трясешься, сжимаешь одну руку.

Это что — кровь на простынях? Неужели я?..

Лейтенант стреляет прежде, чем я успеваю заговорить, прежде, чем мне удается объяснить, спросить или запротестовать. Что-то хлопает меня по виску, точно молотом вбили костыль, меня разворачивает, скручивает, сбивает мне зрение, и огоньки свечей вращаются, летят, таща за собой хвост кометы, образуют вокруг меня ореол — их крохотное мерцание проживает не одну жизнь.

Свет отступает, и я падаю снова, ударяясь об половицу в гаснущей тишине.

Темнота. Никаких выстрелов. Тишина.

Я, похоже, прямо ничего не слышу, но каким-то образом осознаю все вокруг. Осознаю плач, крики, утешения, тяжело хлопающие штуки, ужасный рев, топот и грохот. Существование, присутствие этих звуков как-то сообщается мне, но лишь в общих чертах, абстрактными сущностями. Не могу сказать, кто плачет, кто и что именно говорит, что это за шумы и что они означают.

Хочу открыть глаза, но не могу. Видимо, надвигается буря. Пистолет вырван у меня из рук. Не очень больно. Хочу что-нибудь сказать, но не могу. Что-то обрушивается на меня сбоку, на ребра. И опять. В этой окутывающей меня темноте требуется секунда, чтобы вычислить: меня бьют. Теперь немного больно. Плач, крики и хлопки, удары продолжаются. Это что, деревья? Это слышно, как деревья трепещут на ветру? Еще удар, больнее.

— …здесь! — произносит голос, отчетливый.

Вокруг смыкаются руки, меня резко поднимают. Нога вытащена из дыры в полу. Потом меня снова бросают, я приземляюсь, кажется, на что-то мягкое.

Я на спине. Нет, на животе.

Теперь я слышу путаные шумы. Скрипят половицы, хлопают двери, топоча, приходят ноги; кто одевается, что-то скользит, сползает; далекие бегущие шаги, ломаный ритм, все направляются сюда; крики — удивленные, встревоженные, облегченные и сердитые; настойчивая речь. Полагаю, мы все будем сожалеть, когда обрушится буря. Мою голову подымают, роняют снова. Слышу, как она собирается в горах. Странная немота. Опять слова. Темные скопления облаков — коронами. Пока дышу. На вершине какая-то тьма. Константин. Кустранит. Устранить.

Кажется, это ты плачешь. Лейтенант утешает. Я все пытаюсь заговорить — должно же быть нечто, что должно сказать. Мне кажется, глаза открыты, но не потому, что кажется, будто что-то вижу. По-моему, я вижу. Я определенно не отказался бы. Ощущаю толпу людей. Комната ужасно красная, словно в кровавой дымке. Ты на кровати, ежишься, тебя обнимают; нежно. Алебастр на полу, темная кровь на постели. Лейтенант — сидит на кровати, натягивает сапог. Шипящий свет, древние газовые штуки. Подо мною ковер, слегка подмок. Голос, я его узнаю; слуга — кричит, умоляет, через комнату, затем торопливый спор, приказы и снова крики, голос слуги возражает, утихает, уходит, исчезает. А буря все надвигается; ревет оглушительно за полыми стенами замка.

Интересно, кто кричал. Ты, моя милая, или она? Или, может быть, я? Почему-то мне очень важно сейчас знать, кто кричал, но я лишь знаю, что кто-то. Я помню этот крик, припоминаю звук, проигрываю в голове, даже сквозь рев бури, но, судя по воспоминанию, то мог быть любой из нас троих. Может, все трое одновременно. Нет.

— …е здесь! — произносит голос. Но чей? Меня поглощает нагрянувшая тьма рева. Рушится буря. И последнее, что я слышу:

— Не здесь, не здесь. Не…

Замок, я родился в тебе. И снова ты видишь, как меня, точно беспомощного ребенка, волокут по разоренным залам. По тому же мусору, что сменил наш панцирь, меня тащат мимо солдатни, мимо их случайных побед и наших слуг, — а все стоят и пялятся. Обломки, среди которых я бродил, и спящие фигуры, которые миновал — единственным живым, исключительно прямоходящим и устойчивым, лишь несколько минут назад презиравшим их шумную летаргию, —теперь пьяно наблюдают изгнание меня, выброшенного, немощного и безоружного. По свече надушу, все сборище смотрит на меня, точно на ежегодную девственницу, в ее кричащей безвкусице явленную обычной ханжеской нищете.