Меня слегка беспокоило, не узнал ли Эд, что я пытаюсь через его голову связаться с прежним его мафиозным дружком Роубом, и не догадался ли, что я не оставил затеи заполучить ствол; мой приятель вполне мог заманить меня к себе, чтобы устроить взбучку или нечто другое в том же духе, однако ничего подобного не случилось: мы встретились в большой гостиной, где меня сразу же оглушила шумом и гамом внезапно набежавшая пестрая толпа, состоящая из его смешливых тетушек, кузин и сестричек (некоторые из них оказались прямо-таки чертовски хорошенькими), да еще парочки родственников мужского пола или просто приятелей. Его матери не оказалось дома, она ушла на какие-то вечерние курсы — обстоятельство, избавившее меня от потенциального смущения. Эд извинился за нас обоих, и мы уединились, поднявшись вверх по лестнице в его личные апартаменты, но и здесь о Роубе не было произнесено ни полслова.
Собственное жилье Эда в этом коммунальном раю протянулось во всю длину верхних этажей объединившихся домов. Из больших мансардных окон смотреть было не на что — одни крыши, но внутри вид был поинтереснее: уходящее вдаль почти полностью открытое пространство в теплых ярко-красных и темно-желтых тонах с всплесками светло-желтого. Поверьте, в этом было куда больше вкуса, чем способно передать мое описание. Все новехонькое, с иголочки, даже пахло соответственно. Единственный ляп по части стиля я обнаружил в довольно большой спальне Эда, ничем не загроможденной и от этого еще более впечатляющей.
— О, у тебя зеркала, Эдвард?
— Ага! Шик, а?
— Зеркала-то? По обеим сторонам кровати…
— Там дверцы шкафов-купе!
— Да, но на потолке?.. Господи ты мой боже…
— А че? Понятно, разглядывать твою белую задницу, когда ты засаживаешь какой-нибудь пташке, никому не интересно. Но я-то, я же просто картинка. Не будь я такой глыбо-ко порядочной ориентации, я бы в себя влюбился, ей-ей.
Скрестив на груди руки, я отступил на шаг и окинул его критическим взглядом. Потом покачал головой.
— Ну как?
— Просто нет слов. Ты меня доконал.
— Ну так чего стоишь? Давай приступай.
— Ладно тебе, я же не на работе.
Теперь мы с Эдом находились в его не то кабинете, не то берлоге, не то студии, и он занимался тем, что включал все новые и новые свои музыкальные прибамбасы. Ошалелым взглядом я обвел все шесть установленных наклонно, одна над другой, клавиатур, три огромных, в человеческий рост, стеллажа, уставленных аппаратурой, и микшерский пульт, такой широкий, что вам едва ли удалось бы ухватиться за его края, даже уткнувшись в него лицом и широко раскинув руки. Имелось там на столах и множество других всяких штуковин и примочек, усеянных всевозможными кнопками. Рядом стояли электронная ударная установка и пара-тройка других агрегатов, о назначении которых я так и не смог догадаться. Окна были зашторены, и в густой темноте все это хозяйство мерцало сотнями крохотных индикаторных лампочек, образующих целые созвездия красных, зеленых и желтых огоньков, не говоря уже о мягком пастельном свечении различных панелей с нанесенными на них темной краской шкалами и делениями. Эд нажал клавишу, и постепенно загорелись два монитора с огромными экранами — большими, чем у моего домашнего телевизора. Эдовы мониторы представляли собой гигантские творения инженерной мысли, достойные оказаться на борту «Наутилуса», они стоили, наверное, кусков тридцать, эти лучистые голубые аммониты с ярко-желтыми раструбами, примостившиеся на противоположной стороне комнаты и нацелившиеся на большое черное кожаное кресло, установленное в эпицентре данного царства высоких технологий.
— Что ты со всем этим делаешь, Эд?
— Музыку, старичок.
— Мне казалось, ты только диск-жокей?
— Должно же быть какое-то разнообразие.
— Ты хочешь сказать, что решил сочинять музыку?
Я взял с книжной полки инструкцию в темно-красной обложке, формата А4, и принялся ее перелистывать при неверном свете, излучаемом аппаратурой. Речь там шла о чем-то под названием «Вирус».
— Ага. Подумал, прикольно будет. И ты глянь только на все это добро!
Я посмотрел еще раз.
— А знаешь, Эд, ты абсолютно прав. Эта хреновина может даже не утруждать себя испусканием хоть единого звука, чтобы подтвердить свое великолепие. Только, пожалуйста, не говори, будто собираешься клепать на ней музычку типа «ты-дыщ, ты-дыщ».
— Ты-дыщ, ты-дыщ? Что это за музыка?
— Ну, та самая, которая доносится из окон любой «астры» с тонированными стеклами, в которой мимо тебя проезжает очередной браток. Оггуда всегда звучит: «ты-дыщ, ты-дыщ»…
— Не, приятель, такого не будет. Ну разве лишь иногда… Но когда-нибудь я напишу настоящую хренову симфонию.
— Симфонию?
— Угу. Почему бы и нет?
Я вновь окинул его взглядом с головы до ног.
— Тебя трудно обвинить в отсутствии честолюбия, Эдвард.
— Жизнь слишком коротка, дружище. Нужно, бля, пошевеливаться.
Я наконец долистал руководство по эксплуатации «Вируса» до конца.
— Слушай, Эд, а ты сам-то въезжаешь во всю эту мутотень?
— Ясно, нет. Хорошие звуки и так выходят. Но если нужны какие-то продвинутые дела, там все есть, надо только потыркаться.
— «Эффект длительной паники»! — процитировал я, — Ну как не влюбиться в штуковину, которая способна создавать «эффект длительной паники»?
— По-другому это значит «вырубай все на фиг».
— Блеск, — сказал я, кладя инструкцию обратно на книжную полку, где их лежало довольно много. На моем ремне завибрировал телефон; я взглянул на дисплей, — Это Джоу, — сообщил я Эду. — Лучше ответить. Она где-то не то в Будапеште; не то в Берлине.
— А я тем временем раскочегарю кое-какие мелодийки типа «ты-дыщ, ты-дыщ».
— Алло? — произнес я.
И где-то вдали услышал:
— О да… да… ну, давай же… трахай, трахай меня… живее, живее… о да, здесь, здесь… глубже… поглубже. Здесь, здесь… О да, да, да!!!
Все это сопровождалось такими звуками, словно ткань терлась о ткань, затем последовала серия шлепков, и наконец мужской голос произнес:
— О да… о да…
Но и на том дело не закончилось, и какое-то время они продолжали в прежнем духе.
Я стоял как вкопанный и слушал, никаким розыгрышем здесь и не пахло — не было даже намека на то, что подобное могло оказаться шуткой. Наконец Эд отвлекся от жутко сложных дисплеев двух гигантских мониторов и посмотрел на меня, сперва мимолетным, беглым взглядом, а затем еще раз, нахмурившись и приподняв брови. Я передал ему телефон.
Он тоже немного послушал. Затем на какой-то миг перестал хмуриться и усмехнулся. Однако потом, видимо, что-то прочел на моем лице, и улыбка — или даже скорее ухмылка — тут же сбежала с его губ; он вернул мне трубку, посмотрел себе под ноги, прочистил горло, отвернулся к своим экранам, и я расслышал, как он пробормотал: