Крест в круге - читать онлайн книгу. Автор: Дмитрий Герасимов cтр.№ 20

Боря внимательно смотрел на учителя, стараясь понять, уловить причину неожиданной перемены в нем. Циклоп снял очки, и мальчик впервые увидел страшное, слипшееся веко. Борис готов был поклясться, что заметил, как в уголке этого безжизненного глаза блеснула слеза. Но Николай Давыдович, спохватившись, быстро водрузил очки на место и, откашлявшись, спросил нарочито бодро:

– Ну что, мой друг, начнем?

Боря все еще не сводил глаз с его лица. Циклоп похлопал его по плечу:

– Давай-ка, дружок, неси сюда коробку… вон ту, перетянутую шпагатом. Сейчас узнаем, какие сокровища в ней сокрыты.

Борис послушно встал со стула и, перешагивая через груды разбросанного по полу бумажного хлама, стал пробираться туда, где небоскребами вздымались заваленные коробками и папками стеллажи.

– Какую, Николай Давыдович? Эту?

– Да. Давай эту, – безучастно ответил Циклоп.

«В чем же правда и в чем справедливость? В чем мудрость жизни, если она позволяет себе так легко, так беспечно оставлять тех, кто любит ее, кто предан ей, кто верит в нее? Почему она так легкомысленно бросает тех, кто ради нее шел на мучения, на утраты? Неужели ей не страшно расставаться с теми, кто сумел выковать свою судьбу из слякотной и мелочной суеты, из плюшевого характера и уязвленного самолюбия? С теми, кто сделал свою судьбу, может, не очень красивой и не совсем правильной, но честной и прямой? Кого же тогда любит жизнь?»

Багровея от натуги, Борис водрузил на стол большую картонную коробку, перетянутую крест-накрест веревкой.

– «Арнаус», – прочитал он вслух надпись на приклеенной сбоку бумажной этикетке и вопросительно уставился на учителя.

– Архив национализированных усадеб, – машинально перевел тот. – Открывай, Боря. И выкладывай содержимое на стол с правой стороны в одну стопку.

Циклоп наблюдал, как мальчик пытается подцепить короткими тупыми ножницами прочный, ворсистый шпагат, и ему вдруг захотелось кричать:

«Боря! Борис! Мой дорогой мальчик! Неужели ты ничего не понял? Неужели ты не догадался, что мы с тобой сейчас – в том самом деревянном доме, о котором ты спрашивал меня с тревогой и о котором писал в своей заветной тетради в клеенчатом переплете?! Мы с тобой вдвоем, взаперти – в том самом месте, от которого ты меня пытался уберечь! В двух шагах от моей нелепой и страшной смерти, которую ты хотел опередить!»

Циклоп закрыл свой единственный глаз и тяжело вздохнул.

Боря между тем справился с бечевкой, разорвал слипшиеся картонные створки и извлек на свет первую стопку бумаг.

– Ух ты! – восторженно воскликнул он. – Глядите, Николай Давыдович! Здесь написано с твердыми знаками!

– Это не твердые знаки, а «еры», – устало пояснил Циклоп. – Была такая буква в русском алфавите до революции.

Он взял из стопки два верхних листа и разложил их в круге света.

– Ты как в воду глядел, Борис. Это – московские архивы.

Боря вынул из стопки еще несколько бумаг.

– Какие-то уведомления, – произнес он задумчиво. – «Милостивому государю… Георгию Петровичу».

– Это – циркулярные письма. Такие рассылались в огромных количествах земскими управами и городскими службами. Видишь: Георгию Петровичу напоминают о необходимости платить за электричество…

Борис засмеялся.

– Выходит, при царе тоже грешили коммунальными неуплатами? – Он весело стукнул кулачком по столу. – Эх, управдомов на них не было! Живо за газ и за свет научились бы платить вовремя!

Циклоп хмыкнул:

– Клади, Боря, эти бумажки вон туда, на тот конец стола. Это – «малозначительное», или «не представляющее интереса». Смотрим дальше…

Николай Давыдович развернул прошитый суровыми нитками альбом.

– Хм… Это – амбарная книга, которую обычно вела экономка. Сюда заносились все сведения о покупках и иных тратах. Вот смотри: «…две меры муки, три аршина черниговского сукна, рулон полотняной материи…»

Откуда-то сверху донесся едва различимый звук, как будто хрустнул ледок под чьим-то каблуком. Но Циклопу он показался оглушительным взрывом.

Боря оторвался от бумаг и с удивлением смотрел, как его учитель затрясся, словно в лихорадке, уставился на потолок, вскочил со стула, потом медленно сел на место и сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев.

– Вам… темно? – участливо спросил мальчик.

Циклоп в панике таращил на него единственный глаз.

– Мне? Темно? Пожалуй, мне темно. Мне очень темно.

– Нужно было еще лампу принести, – вздохнул Боря. – Из школы…

– Лампу? – Циклоп все еще дико смотрел на своего ученика, не слыша или не понимая сказанного. Но он вдруг почувствовал, как стали слабеть ледяные тиски, в которых терзалась его душа. Он вдруг ощутил, как нежданное тепло растеклось в сердце. Сами собой медленно разжались кулаки.

«Я сам себе придумал, как хороша моя жизнь! Я убедил себя, что сделал ее правильной! Но ведь на самом деле, если жизнь соткана из поступков, помыслов и стремлений, то моя не стоит даже того, чтобы быть снисходительной ко мне, жалеть расстаться со мной. Я ее обесценил тем, что сам никогда ни к кому не был снисходителен, никого не жалел и никого не смог простить. Так почему же она должна простить меня? Впрочем, она-то как раз милосердна! Великодушна. Мудра. Ведь именно сейчас она дала мне шанс вмиг сделать ее бесценной, наполненной смыслом. Она дала мне шанс в последнюю минуту сделать ее правильной и красивой. В единственную и самую важную минуту! Она позволила заплатить собою за другую жизнь – куда более ценную и правильную. За жизнь маленького человека, которого я… люблю».

Циклоп положил руки на стол.

– Мне не темно, Боря. Мне – хорошо. И очень спокойно. Спасибо тебе.

Мальчик удивленно моргал.

– Знаешь, – продолжал учитель, – хоть это и непедагогично, но я перефразирую Пушкина. «Есть правда выше!»

Он поднял голову, словно пытаясь заглянуть туда, где есть правда, и с вызовом, с восторгом отчаяния подмигнул единственным глазом черной, уродливой деревянной балке. Почти по-приятельски подмигнул.

Время тянулось невыносимо медленно. Стрелка на светлом циферблате наручных часов Циклопа замерла в непонятно-тревожном положении – будто приклеилась к одному из делений между цифрами. Николай Давыдович смотрел на часы каждые две минуты, щелкал пальцем по стеклу, подносил к уху. Часы тикали. Но стрелка словно умерла, не сумев доползти даже до третьего часа.

Учитель торопился. Он мысленно подгонял время и в нетерпении шептал:

– Ну же… Ну…

Он не понимал, что делает, о чем думает, но вдруг сосредоточился на каком-то знаковом рубеже, на фатальном завершении цикла. И страдал в нетерпеливой решимости.

Циклоп ненавидел этот флирт между прицелом и мишенью. Он считал его занудством, бесконфликтным спором, нелепой драматической паузой. Он торопил смерть.