— Нина. — Он знает меня, меня здесь все знают. — Чем я могу помочь?
Я протягиваю ему ордер и вздергиваю подбородок.
Дыши, говори, сосредоточься.
—Я заполнила его от лица своего сына, ваша честь. Я бы предпочла закрытое судебное заседание.
Судья одну долгую секунду смотрит на меня и берет из моих рук бумагу.
— Рассказывайте, — негромко просит он.
— Есть улики сексуального насилия. — Я намеренно стараюсь не упоминать имя Натаниэля. Этого я не вынесу. — А сегодня он указал на насильника — на своего отца.
На своего отца, не на моего мужа.
— А вы? — спрашивает судья Бартлетт. — С вами все в порядке?
Я качаю головой, плотно сжав губы. Я так крепко сжимаю руки, что пальцы немеют. Но не произношу ни слова.
— Если я смогу чем-то помочь… — бормочет судья. Но чем он может помочь? Разве здесь поможешь? Сколько ни предлагай. Уже все произошло. И в этом все дело.
Судья небрежно рисует скалистый пейзаж — ставит свою подпись внизу ордера.
— Вы ведь знаете, что это временная мера. В течение двадцати дней должно состояться слушание.
— Значит, у меня двадцать дней, чтобы решить это дело.
Он кивает:
— Нина, мне очень жаль.
Мне тоже. Как я не увидела того, что творится у меня под носом? Как не смогла защитить ребенка в реальном мире, умея делать это только в рамках судебной системы? Я сожалею обо всех принятых решениях, которые и привели меня к этому моменту. И еще я сожалею, что всю обратную дорогу, когда я еду за сыном, этот ордер прожигает мне дыру в кармане.
Дома существуют свои правила.
Застилай кровать по утрам. Дважды в день чисти зубы. Не таскай собаку за уши. Доедай овощи, даже если они не такие вкусные, как спагетти.
В детском саду свои правила.
Не забирайся на горку. Не подходи к качелям, когда на них кто-нибудь катается. Поднимай руку, соблюдая очередь, если хочешь что-то сказать. Принимай в игру всех желающих. Надевай халат, если хочешь порисовать.
Я знаю, существуют и другие правила.
Пристегивайся в машине.
Никогда не разговаривай с незнакомыми людьми.
Никому об этом не рассказывай, или гореть тебе в аду.
Глава 3
Оказывается, жизнь продолжается. Не существует каких-то правил свыше, которые выработали бы иммунитет к деталям только потому, что человек вынужден столкнуться лицом к лицу с бедой. Мусор продолжает вываливаться из мусорного ведра, по почте приходят счета, а рекламные агенты не дают поесть.
В ванную входит Натаниэль. Я только-только закрутила колпачок на противогеморроидальной мази. Однажды я прочла: если наносить мазь на область под глазами — припухлость исчезнет, краснота сойдет. Я с такой счастливой улыбкой оборачиваюсь к сыну, что он даже пятится.
— Солнышко, ты зубки почистил? — Он кивает, и я беру его за руку. — Тогда давай почитаем.
Натаниэль лезет в кроватку, как любой другой пятилетний ребенок: постель — это джунгли, а он обезьянка. Доктор Робишо сказала, что дети приходят в себя гораздо быстрее родителей. Я открываю книгу. Сегодня мы читаем о слепом на один глаз пирате, который не видел, что на плече у него сидит пудель, а не попугай. Я успеваю прочесть всего три страницы, как Натаниэль останавливает меня, распластав руки на ярких картинках. Он помахивает указательным пальцем, а потом подносит руку ко лбу, жестом изображая слово, которое я жалею, что вообще слышала.
Где папа?
Я кладу книгу на прикроватную тумбочку.
— Натаниэль, папа сегодня ночевать не придет.
«Он больше никогда не придет домой», — думаю я.
Сын хмурится. Он пока еще не знает, как спросить «почему», но именно это его заботит. Неужели он думает, что именно в нем причина, по которой Калеб не живет дома? Может быть, ему пригрозили: если сознаешься — пожалеешь?
Я сжимаю его ладошки в своих, чтобы не перебивал, и пытаюсь объяснить мягко, как умею:
— Сейчас папа не может жить с нами.
Натаниэль вырывает руки и скручивает пальчики вверх и внутрь.
Я хочу.
Господи, я тоже! Натаниэль сердится и отворачивается от меня.
— То, что сделал папа, плохо, — запинаясь, произношу я.
При этих словах Натаниэль взвивается вверх и неистово качает головой.
Это я уже видела. Если один из родителей насилует ребенка, последнему обычно говорят, что это проявление любви. Но Натаниэль продолжает качать головой так сильно, что волосы летают из стороны в сторону.
— Натаниэль, прекрати. Пожалуйста, перестань!
Он успокаивается и смотрит с крайним изумлением, как будто совершенно меня не понимает.
Поэтому я произношу эти слова вслух. Я должна услышать правду. Я должна получить подтверждение из уст собственного сына.
— Папа тебя обижал? — шепотом задаю я самый важный вопрос. Доктор Робишо не спросила бы и мне не позволила.
Натаниэль заливается слезами и прячется под одеялом. Он не вылезает оттуда, даже когда я шепчу извинения.
Все в номере мотеля цвета мокрого мха — вытертый ковер, раковина, пожелтевшее покрывало на кровати. Калеб включает отопление и радио. Снимает туфли и аккуратно ставит их у двери.
Это не дом, это и жильем с трудом можно назвать. Интересно, а кто те остальные люди, которые живут в таких комнатушках в Сако? Неужели они, как и он, находятся в подвешенном состоянии?
Он и не представлял, что сможет провести тут хотя бы одну ночь. С другой стороны, он понимал, что будет жить здесь вечность, если это хоть как-то поможет его сыну. Он всем бы пожертвовал ради Натаниэля. Даже, как видите, самим собой.
Калеб опускается на край кровати. Берет телефон, но понимает, что позвонить некому. Но он несколько минут прижимает трубку к уху, пока не слышит голос телефонистки, которая напоминает: как бы там ни сложилось, на другом конце провода обязательно кто-то слушает.
Ничего не поделаешь: Патрик не мог начать день без шоколадного круассана. Коллеги-полицейские часто подсмеивались над его постоянством: «Пончики для тебе уже слишком просты, да, Дюшарм?» Патрик отмахивался, готовый терпеть насмешки, пока секретарь полиции, которая заказывает выпечку, помнит о его персональных пристрастиях. Но сегодня утром, когда он вошел в столовую, чтобы забрать свой завтрак и налить кофе, круассана на подносе не оказалось.