Исповедь старого дома - читать онлайн книгу. Автор: Лариса Райт cтр.№ 63

Муж был нейрохимиком, сделал немало открытий, позволивших успешно лечить болезни головного мозга человека. Поэтому, когда он и его коллеги начинали обсуждать реакции крыс на различные опыты, сыпать терминами и вставлять в речь латинские названия, она чувствовала себя очень неуютно, казалась себе глупой, пустой и никчемной. Отходила в сторону, утешая себя мыслью о том, что никто из них не разбирается во всей подноготной системы Станиславского, не знает наизусть сотен текстов и не умеет играть на сцене.

Эта мысль приносила покой, заставляла расправлять плечи, гордо вскидывать голову и даже улыбаться. Улыбаться до тех пор, пока однажды…

— Познакомься, Алечка, звезда нашей лаборатории Софья Павловна. — Муж галантно представлял ей миловидную женщину средних лет, которая ничуть не смущалась и не краснела от похвал самого академика. — Если бы не ее светлая голова, не видать бы нам премии как своих ушей. Это ведь она заметила, что белые крысы быстрее серых…

Мысли Али тут же улетучились в известном направлении: «Подумаешь, крысы, а ты попробуй сыграй Елизавету Английскую или Кабаниху. Ну, что крысы? Ни чувств не будоражат, ни эмоций не вызывают, а в театре все через себя пропускать надо, а не через формулы и цифры. Так-то».

— … и еще бывшая звезда балета, — услышала она.

— Кто? — не сразу поняла Аля. — Кто звезда балета?

— Бывшая, — улыбнулась Софья Павловна, отчего сразу же стала еще привлекательнее, — бывшая звезда.

— Постойте, — нахмурилась Аля, — вы Жданова?!

— Она самая, — охотно подтвердила женщина, глядя на Алю с обычной улыбкой, в которой той по привычке мерещилось снисхождение.

Как еще могла к ней отнестись эта Жданова? Алевтина Андреевна отлично помнила, как лет двадцать назад журналы пестрели статьями о знаменитой балерине, получившей травму, неопасную для здоровья, но несовместимую с балетом. Але тогда было искренне жаль эту девушку, жизнь которой рухнула, не успев начаться. Именно так она и считала: жизнь, а не карьера. Потому что в представлении Али на свете не было ничего ужаснее для творца, чем жить, оставаться в здравом уме и твердой памяти — и не иметь возможности выйти на сцену и запомниться зрителю не яркими ролями и чудесными партиями, а душещипательной историей о конце творческой судьбы. Она не верила тогда в искренность балерины, которая уверяла всех в том, что жизнь не закончена и что «если Иглесиас и Соткилава сумели из великих футболистов переквалифицироваться в не менее великих певцов, то, очевидно, путь в обратную сторону, хоть и не проторен, но все же возможен».

Але на мгновение показалось, что она держит в руках журнал и читает старое интервью:

— Есть какие-то определенные планы на будущее, Соня? — спрашивал журналист.

— Знаете, если мне теперь и есть за что благодарить судьбу, так это за то, что травма случилась сейчас, а не лет через пять. Тогда было бы гораздо тяжелее начинать с чистого листа. Вариантов, кроме педагога-хореографа, пожалуй, и не нашлось бы. А сейчас у меня есть надежда попробовать себя в другой области.

Аля тогда поняла ее желание окончательно уйти из балета. Такое отношение было ей знакомо: либо все, либо ничего. Учить других, оставаясь в тени оваций и обожания, не для Али. Она никогда не хотела быть педагогом и неоднократно отказывалась от собственного курса в театральном вузе. Провести мастер-класс, прочитать курс лекций — пожалуйста. Но полностью посвящать свое время студентам, многие из которых, добившись успеха, даже и не упомянут в интервью имя своего мастера, — это увольте, это не для нее. Страна должна знать своих героев, и пока Алевтина Андреевна в состоянии, она будет следить за тем, чтобы все ее заслуги ценились по достоинству. А добрые дела, что могут остаться незамеченными, лучше и вовсе не совершать. Очевидно, в этом отношении они с балериной были из одного теста.

Но в отношении к жизни — точно из разного. Если бы Алю в свое время все же лишили сцены, она если бы и не сгинула от тоски и печали, то успеха в другой области, определенно, не добилась бы. А Жданова вполне себе ничего. Стоит, улыбается, ученую из себя строит. Хотя почему, собственно, «строит»? Она и есть ученый, судя по дифирамбам мужа — очень хороший ученый, грамотный, к мнению которого прислушиваются и чьим советом дорожат. А что Аля? Она ни своего мнения о крысах не имеет, кроме того, что они — страшная гадость, ни дельного совета в области нейрохимии дать не может.

Алевтина Андреевна растерянно пожала бывшей балерине руку, призвав на помощь все актерское самообладание, произнесла спокойно: «Очень приятно» — и поспешила отойти в сторону.

Конечно, она притворялась. Приятно ей не было. Напротив, ей было гадко и отчего-то стыдно, будто звезда ее вдруг помельчала и стала незаметной на небосклоне. Она ощущала себя чужой в этом обществе, и если раньше не хотела в нем бывать по причине скуки, то теперь избегала встреч с учеными дамами, боясь сравнения не в свою пользу в глазах мужа. Все чаще отговаривалась от «научных» банкетов собственной занятостью, а возмущение мужа тем, что он при знаменитой и красивой жене должен выглядеть бобылем, обращала в шутку: надувала губки, хлопала ресницами и расстроенно тянула:

— Ну, ты же понимаешь, Андрончик, репетиции есть репетиции. В конце концов, я на своей работе величина не менее значимая, чем ты на своей.

— Конечно, Алюшка, ты у меня звезда еще всесоюзного масштаба. Я прекрасно помню.

— Напоминать женщине о ее возрасте — дурной тон.

Он смеялся, и конфликт исчерпывался до поры до времени. Но в институте делали очередное открытие, собирали новый прием — и Алевтина искала подходящий повод отказаться. Муж обижался, а она недоумевала: оператор всегда понимал ее загруженность работой и никогда не требовал присутствия жены в неугодных ее душе местах.

Але как-то не приходило в голову, что в творческих кругах их все-таки часто видели вместе и были прекрасно осведомлены о существующем браке, а ученый был из другого мира. Женившись на актрисе, он не перестал быть не только академиком, но и обычным мужчиной-охотником, который не может не испытывать удовольствия от демонстрации своего самого дорогого трофея.

Кто знает, во что могло бы, в конце концов, это вырасти, если бы академик неожиданно не сгорел за несколько месяцев от тяжелой болезни. Именно эти мысли стали сначала осторожно, а потом все настойчивее проникать в голову Алевтины Андреевны вскоре после смерти мужа и довольно быстро укоренились в ее сознании. Она снова получила подарок судьбы: уже немолодая, но все еще полная сил актриса могла целиком и полностью посвятить себя исключительно творчеству, не беспокоясь ни о хлебе насущном, ни о завтрашнем дне, ни об отношениях с окружающими. Теперь она была предоставлена самой себе и могла упиваться почтением режиссеров, поклонением публики и признанием коллег.

Будущее казалось абсолютно безоблачным, но прожитые годы иногда напоминали о себе. Иной раз пошаливала печень, другой — побаливали колени, а третий — подскакивало давление. Нет, Алевтина Андреевна не изводила себя мыслями о смерти, она боялась другого: тяжелой, продолжительной болезни, в которой ее — такую всегда безупречную, такую шикарную и полную жизни — могут увидеть слабой, неприбранной и некрасивой. Немощь казалась ей самым страшным актерским горем. Конечно, она понимала, что для любого человека это трагедия, но все же считала, что именно для артиста нет ничего ужаснее, чем обнаружить перед публикой свое внезапное бессилие и медленное угасание. А потому, благо средства позволяли, Алевтина Андреевна тщательно следила за собой: посещала салоны красоты, делала массажи и другие модные процедуры по уходу за лицом и телом и, разумеется, не работала на износ.