По квартире Самохваловых плыли томительные волны ожидания. Весенняя любовь влетала в открытые форточки и требовала к себе надлежащего отношения. Катька просилась на улицу в неурочное время и уговаривала мать подрезать себе волосы до плеч. «Надоела эта коса!» – объясняла она свое желание Антонине и подворачивала перед зеркалом волосы до нужной длины.
Заметив манипуляции дочери с длиной волос, Антонина Ивановна увидела аналогичные тенденции и по отношению к школьной форме. Катька подогнула подол на сантиметров пятнадцать выше положенного и продемонстрировала матери, «насколько лучше».
– Нисколько не лучше, – строго вынесла приговор Антонина. – Нагнешься – вся жопа будет видна.
Девочка обиделась и скомкала форму. Самохвалова рассвирепела.
– Это что еще за новости! – прикрикнула она на Катьку и вернула подол в его прежнее состояние.
– Я одна как дура! – в слезах выкрикнула девочка и закрылась от матери в комнате.
– А ты и есть дура, – задумчиво произнесла Антонина, наблюдая из окна за миграцией школьников. Вид ее взгляду предстал донельзя безотрадный: одна юбка была короче другой. Самохвалова почувствовала зависть к юным особам, их бесконечно длинным и стройным ногам, взбитым челкам и зовущим взглядам. «Вот она Я!» – словно говорила каждая всякому попадающемуся навстречу.
С одной стороны, Антонина сделала печальный вывод об общем падении нравов, с другой – об очередной тенденции моды. Ей стало жалко свою дочь, обряженную по гимназической моде девятнадцатого столетия, и она приняла решение. Разложив Катькину форму на своем полированном портновско-обеденном столе, Самохвалова взяла ножницы и решительно отрезала от подола положенные пятнадцать сантиметров.
Когда затрещала швейная машинка, Катька выглянула из комнаты и оторопела. Мать, мурлыкая себе под нос, подгибала подол ненавистной школьной формы.
– Что ты делаешь?
– Очки надень, – не оборачиваясь, посоветовала Антонина Ивановна. – И фартуки мне принеси, а то длиннее формы получатся.
В материнскую копилку свалилось целое достояние. Впервые за последние полгода Катька сама обняла ее за плечи и поцеловала в свалявшийся от перманента рыжий затылок.
– Хватит лизаться, – грубо осекла Антонина дочь, стараясь сохранять хладнокровие, и сделала вид, что поправляет челнок в машинке. – Не люблю…
На самом деле люблю, хочу, а попросить страшно. Вдруг, как всегда, губы надует: «Что я, маленькая, что ли?» «Для меня – всегда маленькая», – погрустнела Антонина и великодушно пообещала:
– Волосы потом. Летом.
«Да бог с ними, с волосами. Теперь буду как все!» – ликовала Катька, представляя, как завтра войдет в класс, как пройдет по рядам вздох изумления, как почернеет от зависти Пашкова и выдавит из себя: «Ну ты даешь, Самохвалова!»
– Ну ты даешь, Самосвалова, – захихикала Пашкова, разглядывая укороченную Катьку. – Ты бы еще без трусов в школу пришла. Как тебя мамка-то отпустила?
Катя, приготовившаяся к другой реакции на свое появление, покраснела:
– Нечаянно вышло.
Пашкова презрительно перевернула подол Катькиной формы наизнанку и сморщилась:
– Пургу не гони, Самосвалова. Так аккуратно нечаянно не бывает.
– Я утюг оставила включенным, пока форму гладила, прожгла. Обрезать пришлось, – легко наврала девочка.
– Понятно, – протянула Пашкова и тут же потеряла интерес к однокласснице.
Больше произошедших изменений в Катькином облике никто не заметил, только Ильдар Алеев, сосед с пятого этажа, вытаращил глаза и не удержался, чтобы походя не треснуть соседку портфелем по попе.
Катька гневно обернулась и тут же осеклась: любвеобильный Алеев смотрел на нее блаженно-похотливым взором и плотоядно улыбался:
– Крепкий мамон.
– Че-е-его? – не поняла Катя.
Алеев по-рыночному поцокал языком. Подгребла Наташка Неведонская и басом спросила у растерявшейся Самохваловой:
– Обижает?
Катька отрицательно помотала головой.
– А то смотри, можно и в морду дать, чтоб не мацал.
Второй раз произнести свое «че-е-его?» Катя уже не решилась.
– Домой идешь? – поинтересовалась Неведонская и коряво переступила с ноги на ногу.
– Не-а, – отказалась девочка и взвилась верх по лестнице из пропахшей сыростью раздевалки. Домой идти не хотелось: весна все-таки. Самохвалова повисла на перилах крыльца, внимательно рассматривая выходивших из школы старшеклассниц. Ну все красавицы! Все до одной.
Заметив вылетевшего из школьных дверей соседа Алеева, Катерина благоразумно решила спуститься с крыльца, памятуя об инциденте в раздевалке. Впрочем, Алееву не было никакого дела до Катьки, взгляд его был прикован к дефилирующим впереди старшеклассницам.
– Под ноги смотри, – залепил ему леща знаменитый Ворот.
Алеев вспыхнул и огрызнулся, по-шакальи уходя в сторону.
Катька побрела к дому, испытывая странное томление. У песочницы стояла Женька и, улыбаясь, смотрела на протискивавшуюся в дыру забора Самохвалову. На Батыревой была короткая, что называется «по самое не хочу», школьная форма. Катька с гордостью предстала пред ее очами.
– Обрезала? – обрадовалась достижениям подруги Женька.
– Обрезала, – призналась Самохвалова и хихикнула.
– Норма-а-ально, – одобрила Батырева новый Катькин образ. – То, что надо.
– Не нашли Рену? – поинтересовалась Самохвалова.
– Не-а, – погрустнела Женька и добавила: – И не надо уже.
– Почему?
– Мы квартиру получили. Новую. В июне отсюда уедем.
– А я? – не сдержалась Катька.
– А чего ты? – засмеялась высоченная Батырева. – С нами поехали. Будешь третьей дочерью. Сестра – одноглазка, я – двухглазка, ты – трехглазка. Только предупреждаю: спать будешь на полу.
Из окна второго этажа за девочками наблюдала вездесущая тетя Шура, сразу же обратившая внимание на длину Катькиной формы. Ей не нравилось все: и юбки у обеих короткие (куда мамаши смотрят?), и смеются слишком громко, и ведут себя вызывающе (надо Тоне сказать, пусть примет меры). Плохо. А Женька-то так вообще!
– Куда ты смотришь? – била тревогу Главная Соседка, закончив говорить по телефону Самохваловых.
– А что случилось-то?
– Пока ничего, – загадочно уходила от ответа Санечка.
– Нет уж, ты говори давай.
– Не нравится мне, Тонь, эта дружба. Испортит она тебе девку, вот увидишь.
– Кто-о-о-о? – не сразу понимала, о ком идет речь, Антонина.
– Да Женька из третьего подъезда.
– Не испортит, – вставала на дыбы Антонина Ивановна.