Битва за Рим - читать онлайн книгу. Автор: Колин Маккалоу cтр.№ 110

Еще тридцать часов спустя он испустил дух в объятиях отца. Все это время Сулла-старший не шевелился, если только сын не просил его о чем-нибудь. Руки его онемели. Он ничего не ел и не пил, не справлял естественных нужд, однако потребности во всем этом тоже не чувствовал. Важнее всего для него было сидеть вот так, поддерживая угасающего сына. Последним утешением для него было бы, если бы в момент смерти Сулла-младший узнал его, но тот все так же оставался в забытьи, далеко от этой комнаты и обнимающих его отцовских рук.

Луций Корнелий Сулла умел внушать страх. И теперь врачи, трепеща от ужаса, осторожно высвободили из его рук бездыханное тело сына, помогли отцу подняться на ноги, а покойного вновь уложили на кровать. Впрочем, на сей раз хозяин дома не давал окружающим никакого повода для страхов, а, напротив, вел себя как образец разумности и спокойствия. Когда напряженные плечи его расслабились, и он немного отдохнул, Сулла помог обмыть сына и обрядить в парадную детскую тогу (тот совсем немного не дожил до декабря, когда ему, по достижении совершеннолетия, должны были вручить взрослую тогу).

Пока плачущие слуги меняли постельное белье, Сулла держал безжизненное тело юноши на руках, затем опустил его на чистые простыни, поправил мертвые руки, прижав их к бокам, двумя монетами закрыл сыну глаза, а третью вложил в рот — в уплату за тот последний путь, в который его повезет на своем челне Харон.

Элия все эти ужасные часы тоже не сдвинулась с места и простояла в дверях комнаты. Теперь Сулла обнял ее за плечи, подвел к табурету, поставленному подле кровати, и усадил, чтобы она могла на прощание вдоволь наглядеться на того, кого знала еще младенцем и любила как родного ребенка. Корнелия, на чье лицо было страшно смотреть, тоже стояла неподалеку. Проститься с покойным пришли Гай Марий, Юлия, Аврелия… Всех их хозяин дома приветствовал совершенно здраво, принимал соболезнования, даже улыбался в ответ и ровным, хорошо поставленным голосом отвечал на их сбивчивые расспросы. Некоторое время спустя он вдруг произнес:

— Мне нужно принять ванну и переодеться. Уже утро, а днем мне предстоит предстать перед судом. Хотя смерть сына и достаточное основание для моей неявки, однако я не хочу доставлять Цензорину подобного удовольствия. Гай Марий, ты не проводишь меня, когда я буду готов?

— С удовольствием, Луций Корнелий, — отозвался Марий, никогда еще так не восхищавшийся Суллой.

Но для начала хозяин дома прошел в отхожее место. Внутри никого не оказалось. Сулла уселся на одно из четырех сидений с прорезью, устроенных на мраморной скамье, и освободил наконец кишечник. Он сидел, прислушиваясь к успокаивающему звуку текущей воды внизу, перебирая машинально складки тоги, которую так и не снимал с самого прихода домой более суток тому назад. Пальцы его вдруг наткнулись на какой-то незнакомый предмет. Удивленный, он извлек его на свет и с трудом, точно воспоминание это относилось к какой-то другой, прежней жизни, признал изумруд Цензорина. Встав и оправив тогу, Луций Корнелий повернулся лицом к мраморным сиденьям, протянул руку и опустил изумруд в прорезь. Шум бегущей воды был слишком громок, чтобы слух его уловил всплеск от брошенной вещи.

Когда Сулла вновь появился среди пришедших выразить соболезнование, все разинули рты от удивления. Ибо какая-то неведомая сила, казалось, вернула Луцию Корнелию красоту его молодости. От него словно исходило некое сияние.

Они с Гаем Марием в молчании одолели путь до Курциева пруда. Там уже толпилось несколько сот всадников, явившихся, чтобы предложить свои услуги в качестве присяжных, и несколько судейских чиновников готовили кувшины, дабы совершить выбор с помощью жребия. Предстояло отобрать восемьдесят одного кандидата, пятнадцать из которых затем будут отсеяны по просьбе обвинения и еще пятнадцать — по требованию защиты, с тем расчетом, чтобы в результате остался пятьдесят один присяжный: двадцать шесть всадников и двадцать пять сенаторов. Численный перевес всадников был той ценой, которую Сенату пришлось заплатить за то, чтобы представители сенаторского сословия неизменно председательствовали в судах.

Время шло. Кандидаты в присяжные уже были выбраны, а Цензорин все не появлялся. Защите под предводительством Красса Оратора и Сцеволы разрешено было дать отставку пятнадцати кандидатурам. О Цензорине по-прежнему не было известий. После полудня все участники суда уже забеспокоились не на шутку, а когда узнали, что ответчик явился прямо от смертного одра родного сына, решено было послать в дом обвинителя гонца и выяснить, что с тем стряслось. Они провели в ожидании еще некоторое время. Наконец посыльный вернулся с известием, что Цензорин накануне упаковал вещи и отбыл в неизвестном направлении.

— Суд распускается, — объявил председатель. — Луций Корнелий, прими от всех нас извинения и соболезнования.

— Я провожу тебя, — предложил ему Марий. — Странная ситуация… Интересно, куда это подевался Цензорин?

— Спасибо, Гай Марий, но я бы хотел пройтись один, — спокойно отозвался Сулла. — Что же касается Цензорина, то, полагаю, он кинулся просить убежища у Митридата Понтийского… Видишь ли, я тут перекинулся с ним накануне парой слов.

От Форума Сулла повернул к Эсквилинским воротам. Сразу за городской стеной раскинулся римский некрополь, настоящий город мертвых. В склепах, порою скромных, порой роскошных, покоился пепел обитателей Рима: полноправных граждан и не получивших гражданства, рабов и свободных, коренных римлян и инородцев.

К востоку от большой развилки дорог, в нескольких сотнях шагов от городской стены, стоял храм Венеры Либитины — богини, по воле которой иссякала жизненная сила. Красивое зеленое здание с лиловыми колоннами, позолоченными капителями, желтой крышей и лестницей из розового камня было окружено кипарисовой рощей. На фронтоне изображены были боги и богини подземного царства, а крышу храма венчала статуя самой Венеры Либитины в повозке, запряженной мышами, вестниками смерти.

Под сенью кипарисов расположились погребальные конторы и царила обстановка весьма оживленная, мало подобающая этому скорбному и тихому месту. Потенциальных заказчиков хватали за руки, тянули, обольщали, нахваливали свой товар — поскольку похоронный промысел был сродни любому другому и у служителей смерти был свой рынок. Однако Сулла беспрепятственно, как привидение, пробирался между зазывалами и могильщиками — благодаря своему редкому дару отталкивать людей, — пока не отыскал контору, издавна обслуживавшую род Корнелиев. Там он уладил все касательно похорон сына.

Согласно договоренности, на следующий день к Сулле должны были прийти актеры, которым предстояло участвовать в церемонии прощания. Сама церемония назначена была через три дня, причем, вопреки семейной традиции, тело юного Суллы договорились не кремировать, а предать земле. Сулла, который обычно был прижимист и держал на учете каждый сестерций, на сей раз оплатил все авансом, даже не проверив счета. В выписанном им векселе значилась сумма в двадцать талантов серебром — цена, о которой еще долго будет говорить весь Рим.

По возвращении домой он выдворил из комнаты, где лежал сын, Элию и Корнелию и уселся возле смертного ложа. Сулла не мог бы описать, что чувствовал, глядя на своего мертвого мальчика. Горе утраты, ощущение конца спрессовались где-то внутри, точно неподъемный свинцовый слиток. У него только и доставало сейчас сил, чтобы нести этот груз, — больше никаких чувств не оставалось. Перед ним на смертном одре лежал в руинах весь его род — труп того, кто призван был стать утешением его старости, наследником его имени, его состояния, славы, его заслуг перед обществом. Все рухнуло в течение тридцати часов, не по воле богов и даже не по прихоти рока, а из-за обострения простуды, которая перешла в воспаление легких и вызвала сжатие сердца. Обычная хворь, унесшая до этого уже, наверное, тысячи жизней. Не чья-то вина, не чей-нибудь злой умысел — несчастный случай. Для юноши, который к моменту смерти уже ничего не сознавал и не ощущал, прощание с жизнью означало лишь конец страданиям. Для тех же, кого он оставлял на этой земле, кто все сознавал и чувствовал, то был пролог к пустоте, внезапно возникшей прямо посреди главного течения жизни. Пустоте, конец которой придет лишь со смертью… Его сын, его единственный друг умер, покинул его навсегда…