Клуб неисправимых оптимистов - читать онлайн книгу. Автор: Жан-Мишель Генассия cтр.№ 149

Я не простился с женой. Анна наверняка спала. Не стоило будить женщину только для того, чтобы сказать: «Я тебя покидаю». Анна была на шестом месяце беременности. Ее мучили боли в спине и ногах, и она почти все время лежала. Итак, я сунул под дверь записку и исчез. Не осуждай меня, Мишель, не говори: «Он повел себя как последний мерзавец. Ему следовало объясниться с любимой женщиной!» Поступи я так сегодня, ты был бы прав, но в те страшные годы, в Ленинграде, иного решения не существовало. Я предупредил Анну, что у нее из-за меня будут неприятности, и велел как можно скорее подать на развод. В тогдашней России жениться можно было за десять минут, а развестись — за пять. Важнее всего было защитить детей. Обращаясь к ним, я ограничился привычными банальностями: папа вынужден уехать за границу, папа думает о вас, будьте храбрыми и терпеливыми, папа никогда вас не забудет… Ребенку не под силу понять фразу отца: «Мы больше никогда не увидимся…» Однажды ты сам станешь отцом и узнаешь, каково это — уйти, не поцеловав на прощание малышей, не обняв их в последний раз. Я сбежал, как вор. Подумал, будет не так больно. Боль настигла меня позже, когда я был уже в безопасности. У меня в душе образовалась незаживающая рана. За все годы я ни разу не получил известий от них или о них. Я не знаю, развелась со мной Анна или нет, родила она сына или дочь, осталась жива или ее расстреляли. Мы остались по разные стороны стены. Стали живыми мертвецами.

Граница Финляндии находится на расстоянии семидесяти километров от Ленинграда. Мы с Игорем хорошо знали этот район Карелии, часто бывали там в молодости. До революции наш отец владел дачей на берегу Ладожского озера. Летом мы ловили там рыбу. В мире нет другого места, где в июне свет так дивно освещает озерную гладь, когда солнце заходит за горизонт, а ночь не наступает. Эта территория тогда еще не была аннексирована. Граница существовала только на картах. Был апрель, но снега выпало по пояс, и столбик термометра опустился до минус двадцати пяти. Самый короткий путь до границы проходит мимо Выборга, но его всегда держали под усиленным наблюдением. Я выбрал северный маршрут, который знал лучше. Днем спал в заброшенных укреплениях, а шел ночью. Первые четыре ночи я шел по тропинке, петлявшей вдоль замерзшего озера с наветренной стороны. До Приозерска пробирался через лес. Пограничники ночью по лесам не ходят, мне это было известно лучше, чем кому бы то ни было другому. Неделю спустя я оказался в Финляндии. Думаю, Игорь уходил тем же путем.

Я принял приглашение матери на Седер совсем не потому, что был религиозен, и не для того, чтобы доставить ей удовольствие (я презираю суеверия). Нужно было предупредить Игоря, что его вот-вот арестуют как «врача-убийцу», но они выставили меня за дверь, и я не успел. Пришлось звонить. Игорь так и не узнал, что это я его спас. А если бы узнал, все равно не простил бы. Я хотел получить прощение вовсе не ради справедливости. Он был моим братом и любил меня, а любовь не покупается и не продается. Я ждал его прощения двенадцать лет, но в конце концов понял, что не дождусь. Я не держу на него зла. Я один в ответе за все. Я сам совершал преступления, был соучастником множества ужасных деяний и не заслуживаю милосердия. Человек должен платить за свои ошибки. Жить мне оставалось недолго, лечиться я не хотел, да и лекарства от моей болезни пока никто не придумал.

Я много лет был верным солдатом партии, убежденным в правоте коммунистической идеи, считал, что мы должны сражаться и уничтожать наших врагов. Выбор был прост: они или мы. Когда идет война, ты не задаешь вопросов, а выполняешь приказы. Каждый солдат знает свое место. Мы делали революцию. Хотели изменить мир. Покончить с эксплуатацией и эксплуататорами. Нам оказывали сопротивление. Враги делали все, чтобы остановить ход истории, а мы пускали в ход оружие, чтобы уничтожить их. Если люди не могут договориться, не хотят искать компромисс и идти на мировую, остается одно — убить. Альтернатива проста: либо ты, либо тебя. Победа достается выжившему. Ненависть, которую питали к нам одни, была так же сильна, как вера других в пролетарский Интернационал. Разразилась буря столетия. Мы защищались и давали отпор. Капиталисты всего мира пошли на нас единым фронтом. Они дрожали от страха за свои жалкие жизни и кровавые деньги. Первая мировая война не закончилась. Враги всех мастей напали на нашу страну, чтобы задушить революцию. Началась Гражданская война, которую они проиграли, но не успокоились и продолжили подрывную деятельность руками внутренних врагов. Пришлось их уничтожить. Мы убивали аристократов, кадетов, социал-демократов, меньшевиков, банкиров, промышленников, частных собственников, буржуев, священников — всех, кто цеплялся за свои привилегии, а заодно и многих других, оказывавших сопротивление новой власти. Мы верили в торжество идеи и собственную правоту. Потом нам объявили, что среди нас есть враги народа. Их уничтожили. Троцкого и его приспешников. Казаков. Кулаков. Инженеров. И многих других. Репрессии набирали обороты, но врагов меньше не становилось. Мы должны были выкорчевать их из своих рядов, очиститься. И мы делали, что до́лжно, но врагов меньше не становилось.

Я был «стирателем». Сначала меня не смущало, что приходится убирать живот Ленина, его грязные ботинки, мятые брюки и ветхие рубашки, жирок на боках Сталина, мешки у него под глазами, мертвенно-бледную кожу и презрительный прищур глаз. Никто не должен был заметить признаков буржуазности в облике вождя: галстука, жилета, дорогих часов, картин и фонографа у него за спиной. Потом наступил черед ближайших соратников, старых большевиков: Каменева, Зиновьева, Бухарина, Радека, Тухачевского, сестры Ленина и даже «главного пролетарского писателя» Горького. Со временем мы начали понимать, что происходит. Никто не решался сказать ни слова. Страх стал главенствующей эмоцией. Те, кто задавал вопросы или удивлялся, мгновенно исчезали. Террор набирал обороты. При аресте происходила полная зачистка: у человека изымали книги, письма, бумаги — и все сжигали. Если забирали художника — сжигали картины и рисунки. Огню предавали рукописи, черновики, заметки и записные книжки писателей. Когда арестовали и сослали в Сибирь Мандельштама — он очень скоро сгинул в лагере, — я спросил себя: в чем можно обвинить поэта? Разве он способен навредить государству? Зачем было уничтожать его чудесные стихи? Во что превратится мир без художников и поэтов? Они расстреляли сотни артистов, писателей, драматургов и поэтов, хотя те не участвовали в контрреволюционных заговорах, не злоумышляли против власти. Их единственная вина заключалась в том, что они были евреями, католиками, поляками, украинцами, прибалтами или крестьянами. Я не знал, как противостоять этому кошмару. Как бороться с огнем, пожирающим поэзию? Пришлось учить стихи наизусть, иного решения не было. У меня в голове никто не смог бы их отыскать, чтобы стереть. Я крал блокноты из мешков с конфискатом и заучивал стихи, повторяя их про себя ночь за ночью. Многие другие поступали так же. Женщины спасали от забвения творения перемолотых системой мужей. Живые спасали мертвых.

Стихи, что ты читал Камилле, написал не я, а убитые властью поэты. Оказавшись в безопасности, я записал все, что удалось запомнить, в блокноты, не изменив ни единого слова. Сотни стихотворений! Никогда не думал, что сумею выучить наизусть столько слов… Меня Природа поэтическим даром не наделила. Имен мне известно не много — я спасал стихи, но не поэтов. Возможно, исследователям удастся сложить чудовищный пазл и выяснить, кто какое стихотворение написал. Я знаю, что могу доверять тебе. Ты принадлежишь к поколению, не пережившему тех ужасов, которые выпали на нашу долю. Мы были одновременно жертвами и палачами. Нам нет прощения. Ты придумаешь, как сохранить память о тех, кто этого заслуживает. В конечном итоге только память и имеет значение, все остальное — прах и ветер.