– Вам придется потерпеть, профессор. – Инга приоткрыла полог
палатки, закурила.
В лицо брызнул мелкий колючий дождь.
– У вас, вероятно, возникли проблемы? – спросил Бренер
сочувственно. – Вы ведь тоже торчите здесь в пустыне не ради романтических впечатлений.
Ваш шеф…
– Заткнитесь, профессор, – рявкнула Инга.
– А почему, собственно, я должен заткнуться, фрейлейн? Я
пожалуюсь вашему шефу, или как он там у вас называется? Лидер банды?
Партайгеноссе? Он отлично говорит по-русски. Мне было бы приятно с ним
побеседовать. Я, знаете ли, соскучился здесь по родному языку, русский звучит
для меня как музыка, даже когда говорят с немецким акцентом.
Натан Ефимович сам не понимал, что на него нашло. Ему
нравилось злить эту железную девку. Ему показалось забавным, что простой вопрос
и упоминание о главаре вызвали столь бурную реакцию. Наверняка она еще и
любовница его, а не просто боевой товарищ. Любопытно, как у них, у бандитов,
строятся отношения такого рода? Похоже это на дешевые напыщенные страсти, которые
разыгрываются в американских боевиках? Или все иначе? Они ведь тоже люди, хоть
и бандиты.
– Израильтянки очень красивы, – произнес он задумчиво и
пожалел, что не видит в темноте лица Инги, – как вам кажется, не завелась ли у
вашего шефа здесь случайная подруга, ведь миром правят не только деньги и
бредовые идеи. Еще и любовь. Очень забавно, если…
Он запнулся. Дуло автомата упиралось ему в грудь. Глаза Инги
светились нехорошим голубым огнем, как у разъяренной сиамской кошки.
– Еще слово, и я пристрелю вас, профессор, – тихо сказала
она.
Глава 14
За дверью визгливо загавкала собачонка. Потом послышалось
тяжелое шарканье, и старушечий голос прошамкал:
– Машенька, ты опять ключи, что ли, забыла? Цитрус не успел
ответить. Дверь распахнулась.
Крошечная лохматая собачонка кинулась на него из теплой,
душной темноты прихожей.
– Чапа! Нельзя! Вы к кому? – Старушка лет восьмидесяти,
худенькая, во фланелевом халате и в огромных валенках, удивленно глядела на
Цитруса сквозь толстые линзы очков.
– Здравствуйте, – он широко улыбнулся, – вы Марусина
бабушка? Меня зовут Авангард Цитрус.
– Как, простите? – старушка склонила голову. – Я плохо
слышу.
Собачонка гавкала невыносимо и пыталась вцепиться Цитрусу в
штанину. На пороге кухни возник огромный, под два метра, мужик, толстый,
рыхлый, почти лысый, в майке и в широких ситцевых трусах. Цитрус заметил, что
дышит он с астматическим присвистом.
– Добрый вечер, – пробасил мужик вполне миролюбиво, – чем
обязаны?
«Вот он, злодей-папашка, – подумал Цитрус, оценивающе
оглядывая мощную фигуру, – ну что ж, попробуем договориться…»
– Меня зовут Авангард Цитрус, – он шагнул навстречу и
протянул руку, – а вы, как я понимаю, Петр Алексеевич, Марусин папа?
– Он самый, – кивнул мужик, – очень приятно. – Ответное
рукопожатие было крепким, можно сказать, дружеским.
Повисла долгая, неловкая пауза, заполненная визгливым
собачьим лаем. Было ясно только одно: никто его душить-убивать пока не
собирается.
– А где Машенька? – вдруг забеспокоилась бабулька. – Она
ведь на ваше собрание пошла. Ох, может, с ней что случилось? Вы лучше сразу
скажите, не тяните.
– С ней все в порядке, – ответил Цитрус, – она действительно
была на собрании и скоро должна вернуться.
– Ну и слава богу, – закивала старушка, – да что же мы вас
на пороге-то держим? Вы раздевайтесь, проходите, я чайку поставлю. Ботиночки
снимать необязательно. У нас все равно тапок-то нет. Чапа все сгрызает.
– Да, проходите, пожалуйста. Авангард Иванович, – Устинов
отступил в кухню, – присаживайтесь. Вы извините, я в таком виде.
«Наверное, при бабульке не хочет выяснять отношения, –
догадался Цитрус, ладно, посмотрим, что будет дальше».
Он скинул на руки бабульке свою теплую кожанку.
Кухня выглядела довольно убого. Мебель образца шестидесятых,
безнадежно загаженная плита, старый, рычащий и прыгающий холодильник «Север».
«При такой бедности только и остается, что кропать заявления
в прокуратуру», – хмыкнул про себя
Цитрус, осторожно присаживаясь на трехногую табуретку.
Старушка поставила чайник на газ и, шаркая, удалилась.
– Скажите мне честно, Авангард Иванович, – произнес Устинов,
откашлявшись, – Машка моя набедокурила, что ли? Я знаю, она может, она у нас с
характером. Вы только не выгоняйте ее из вашей организации.
Цитрус ошалело вглядывался в тусклые отечные глаза, пытаясь
понять, издевается над ним этот громадный папашка, блюститель дочерней чести,
или… Что вообще происходит?
– Она себя иногда ужасно ведет, я знаю, – продолжал между
тем Устинов, – а у вас дисциплина, порядок. Это ведь главное – дисциплина и
порядок. Я видел, как они у вас маршируют. Блеск! Чистенькие все, подтянутые, и
спортивная подготовка опять же, для молодого организма очень важно. А то
сейчас, сами знаете, наркотики, разврат всякий. Долго ли красивой девочке
вляпаться в какую-нибудь дрянь? Без матери растет, я сам инвалид второй группы,
бабушка старенькая. У меня астма сильнейшая, знаете, и желудка нет. Вырезали.
Так, иногда подрабатываю на дому, кому приемник старый починю, кому ботинки
залатаю. Но все одно копейки. В общем, живем на две пенсии, мою и бабулину. У
нее по старости, у меня по инвалидности. Получается триста пятьдесят в месяц.
Маловато на троих.
«Вот, – напрягся Цитрус, – началось. А ты, я вижу, дипломат,
товарищ Устинов».
Сам Цитрус дипломатом не был. Его поэтическо-пролетарская
душа жаждала прямоты и правды. Ему надоело нытье этого стукача, моралиста,
который жалуется на бедность, глядит своими грустными оплывшими глазенками, а
сам уже накропал заявление в прокуратуру. Между прочим, аппетиты у этого
инвалида ничего себе.
Закипел чайник. Бабулька так и не вернулась на кухню.
Наверное, уснула уже.
«И правда поздно, – подумал Цитрус, нетерпеливо взглянув на
часы, – пора закругляться. Однако где, интересно, загуляла наша с вами
красавица, а, товарищ папа? Должна бы уже доехать до дома».
Товарищ папа между тем тяжело поднялся с табуретки, выключил
газ, стал чай наливать.
– Вам как, Авангард Иванович, покрепче? Вот сахарок, сушки.
Вы уж извините, не ждали такого гостя, к чаю ничего особенного нет. Вот еще
вареньице малиновое.