Он вспомнил о том, что, будучи еще молодым студентом богемного института, клялся себе не занудствовать с собственными детьми так, как это делала его мама. Она все хотела, чтобы он выглядел прилично, все уговаривала его надеть рубашечку с галстуком. «Я тебя растила, растила. Вырастила. А мужчины так и не увидела. Потешил бы хоть материнское сердце, Павел!»
Он потешил ее пару раз, дома, на минутку. Но оказалось, что галстуки ему никак не идут. Нонсенс какой-то. И потом, ну какие рубашечки с галстуком могли быть на его факультете, где учились одни творцы? Растянутые свитера, рукава до колена, стертые до дыр джинсы и высокохудожественно ниспадающие на глаза пряди волос. Что же сейчас хотеть от детей? Но как-то в душе все равно бродило недовольство Ну зачем себя так уродовать? Что за отрицание красоты? А еще претендует на то, что художница… Косу хоть удалось отстоять…
Перед началом урока историк Петр Самойлович с анекдотичной фамилией Печеный мобильные просил выключать. Может, кто и выключал, но Мила просто вырубала звонок. При этом по пять раз за урок смотрела на дисплей. Может, эсэмэска от кого придет — все не так тоскливо будет. Потом проверять надоело. Да, собственно, кто сейчас может ей что написать? Настя тоже в школе. Барашкин вон сидит за первой партой и записывает в тетрадь какие-то Печеновские даты. Подруга Ирка Грейс сидит рядом и тоже вертит свою трубу. А вчерашний гламурный Алекс скорее всего спит насыщенным алкоголем сном. И проснется, может быть, даже не сегодня… Так что придется погрузиться в историю.
Погружение в историю каждый раз осуществлялось по одной и той же схеме. Петр Самойлович, устав от неподвластного ему шепота в классе, неожиданно останавливался на полуслове, поджимал губы и, помолчав две секунды перед стартом, начинал орать отрывистыми фразами:
— Вы хотите, чтобы я был собакой? Я буду! Артюшенко — к доске!
В этот момент почти каждый в классе тактично занавешивал свое лицо рукой, чтобы не расхохотаться. Однако в открытую смеяться не решались. Очень уж Петр Самойлович нервничал. И вот ведь ужас — никакого эффекта это не производило. «Левшинова бы сюда, — мрачно подумала Мила. — И орать не пришлось бы».
С нервами в последнее время было не очень — экзамены начали отравлять жизнь еще с начала сентября. А уж сейчас, когда остался всего месяц, просто жуть брала. А самое ужасное — это то, что к поступлению в институт нужно было наработать целый ворох удачных работ — портретов, пейзажей, иллюстраций, эскизов. А в папку «Удачные» пока что попали только две картинки — букет сирени и стилизованный под начало века хорошенький женский портрет. Все же остальное с легкой руки Сергея Ивановича шло прямиком в помойное ведро.
Она занималась в художке и еще дополнительно вместе с Настей ходила на платные уроки в мастерскую к Левшинову, который за немалые деньги мотал ей нервы на кулак. Если верить ему, то у нее просто ничего не получалось и получиться не могло. Но сдаваться Людмила не желала.
Рисовать она любила страстно. И доказательством того, что это дело ее жизни, считала тот факт, что стоит ей начать говорить по телефону, рука сама начинает творить. Странно, но то, что она рисовала в «несознанке», когда думала и говорила о другом, выходило на редкость удачным. Гораздо точнее и живее того, что она делала с трезвым желанием создать шедевр.
Будь ее воля, она бы к Левшинову больше на урок не пошла. Она не привыкла к такому тону по отношению к себе. Ее всегда только хвалили. У людей она вызывала стойкую симпатию. Учителя ее любили. Сергей же Иванович, во-первых, был абсолютно глух к ее юной красоте, и она очень болезненно это переживала. А во-вторых, практически вовсе не видел в ней способностей к живописи, что она переживала менее болезненно, но тоже весьма ощутимо. Он относился к ней как-то снисходительно, все пытался склонить ее к разрисовке сервизов цветочками. «Прекрасная работа, — говорил он, — и, прошу заметить, никаких душевных затрат».
Но отец настаивал. Говорил, что если уж Сергей Иванович кого взялся готовить, то толк будет обязательно. Они с отцом были знакомы с юности, но не очень близко. Просто вращались в одних кругах. Знала его и мама. И, судя по ее уважительным репликам, получше, чем отец.
Левшинову было слегка за сорок. Вид у него был скорее удручающим, нежели располагающим. Был он невысокого роста, худой и болезненно сутулый. «Горбатый», как сразу про себя определила Мила. Темные стриженые волосы и заросшее густой щетиной лицо. Судя по тому, что длина его бороды всегда была одинаково короткой, можно было предположить, что он за собой все-таки следит. Одевался он самым наиобычнейшим образом. Всю зиму проходил в одном и том же темно-синем пуловере. Рубашки, правда, менял. Воротнички у них были отглаженными, а манжеты ослепительно белыми. Это у художника-то… Мила думала, что наверно его кто-то сильно любит. А вот мама или жена, было пока непонятно.
Но весь его затрапезный вид с лихвой восполнял пронзительный взгляд, какой-то острый, а потому опасный. Улыбка у него была удивительно яркая. И когда он улыбался, непонятно было, куда в этот момент девался тот невзрачный человек, который только что здесь был… А улыбался он часто. Над ученическими работами смеялся саркастически и с удовольствием. Насмехался над всем, что попадалось под руку. Миле он иногда казался серым волком, который оскалился и должен вот-вот ее съесть, но почему-то все не ест. Лучше бы уж скорее, думала она с тоской, когда он брал в руки ее очередную работу.
Сергей Иванович был графиком и станковистом, к кино отношения не имел. Зато ему не было равных в жанре иллюстраций. Занимался он в основном классиками. Выпустил Гофмана в тончайшей паутине ювелирной графики. Многие годы работал над Чеховым. Но пока что так и не закончил. «Чехова большими порциями читать нельзя, — говорил он. — Хочется повеситься. Или перестрелять всех из автомата». В то, что он может повеситься, Мила как-то не верила. А в том, что когда-нибудь всех их перестреляет — не сомневалась. Видимо, эта уверенность поселялась в сердцах всех левшиновских учеников — вот и прослыл Сергей Иванович талантливым педагогом.
В последнее время на Милу давила такая безысходность, с которой раньше она никогда не сталкивалась. Как огромный поезд, ее жизнь неслась из пункта А в пункт В. А спрыгнуть с этого поезда было ужас как страшно. То есть в принципе и такой вариант, конечно, существовал. Но ведь чисто теоретически. Правда? Спрыгнешь — костей не соберешь.
Иногда она всерьез думала о том, сколько же у человека на самом деле вариантов собственной жизни. И с томительным содроганием понимала, что великое множество. А ее дорога пока что — шоссе с указателями. И она по ним исправно катит. А ведь рядом есть какие-то тупички и проселки, второстепенные дороги и просто тропинки, заросшие травой. И кто скажет точно — какая из этих дорог приведет тебя именно туда, куда ты мечтала? Карты нет, компаса нет. А вместо них лишь интуиция и чужой опыт. А здравый смысл, к которому так часто призывала ее мама, похоже, напрочь отсутствовал.
Мама, кстати, далеко не всегда была постоянна в своих советах. Иногда у Милы после занятий в мастерской бывало такое подавленное настроение, что скрыть его от мамы никак не удавалось. Ей-богу, ей не хотелось докладывать о своих неудачах. И говорить известные всем родителям слова: «Сергей Иванович — дурак». Самой ей справиться со всем этим было бы легче.