Унесенная ветром - читать онлайн книгу. Автор: Дмитрий Вересов cтр.№ 35

Выехал Фомка на едва заметную лесную тропу. Недолго думал, поехал по ней. Ружье на всякий случай приготовил. Тропинка ведь неизвестно когда и кем проложена, откуда идет и куда выведет. Если звериная дорожка, Фомке — хорошо. Зверь теперь ему брат, потому как сам Фомка стал зверем лесным. Хуже, если человеческая это тропинка.

Словно услыхала тропинка Фомкины мысли, в лесу ведь и думать надо тихо, вильнула испуганно в сторону. Чего испугалась? Камень огромный из орешника торчит, словно медведь горбатый. Фомку валуном напугать не так-то просто, да и конь — не дурак, раньше казака учует, подскажет опасность.

Тропинка незаметно пошла в гору, чуть поднимется, а потом опять полого стелется. Но постелен но задралась вверх, почти уже карабкается. Фомка слез с коня, пошел рядом. Сквозь густую листву видел, что надвигается на него что-то огромное, как грозовая туча, но тихое и медленное. Горы…

В проплешине лесной увидел Фомка за лесом сверкающий на солнце Терек, точно шашка, наполовину вынутая из ножен. Другую половину закрывали лес и соседняя гора. На той горе был мирный чеченский аул. Отсюда виден был дымок, похожий на туман, но неправильный, рваный, человеком замешанный. Значит, правильно шел Фомка: между аулов мирных и немирных, теперь уж ему, беглецу, все равно. К тому же для одинокого казака мирных аулов не бывает.

Если бы еще тропинка пошла по склону, в обход, так нет — наверх полезла. Кому только такая нужна? Мало таких дорожек, по которым беглец может долго идти. Рано или поздно приходится ему сворачивать. Другие теперь у него пути, непроторенные.

Плохо еще, что песен своих петь нельзя на чужой стороне, а чеченских он не знал. В самый раз сейчас бы затянуть хорошую песню старинную. Знал Фомка много песен и петь их умел с настроением. Больше всех любил он одну — о вещем коне.

Ох ты гой еси, мой добрый конь,

Конь — забава моя молодецкая

И утеха ты моя казачья!

Уж что же ты травы не ешь луговой

И воды не пьешь ты ключевой?

Али я на тебе сам тяжел сижу?

Али сбруюшка моя ратная,

Али фузеюшка с портупеюшкой?..

Пропел Фомка тихо, полушепотом, на ухо своему коню. Но что значит песня казачья! Помянул воду, а она уже откликнулась. Бежит из-под скалы родник маленькой струйкой, с цыплячье горлышко, намыл в земле росточь, величиной с корытце. Напился Фомка и коня напоил, а потом только увидел кабаньи следы, ведущие в чащу. К источнику приходил вепрь и придет еще непременно. Ничего, душа заживет, а тело мы прокормим.

Привязал казак своего коня подальше за скалой, в зарослях ирги, а сам прошел по кабаньей тропе в лес. Нашел себе ложбинку за пахучим, стелящимся по земле можжевельником, который дед Епишка называл казачьим деревом. Лег на прохладную лесную подстилку и опять загрустил. А в голове песня та же крутится, хочет до конца допеться, за коня вещего отвечает.

Ты хозяинушка мой ласковой,

Уж ты ласковой, мой приветливой!

Уж ты сам на мне не тяжел сидишь,

И не сбруюшка твоя ратная,

Ни фузеюшка с портупеюшкой, —

Тяжела служба нам государева,

Надоели нам походы частые,

Частые и дальние.

Заутра нам на войну идти;

Уж тебя убьют, застрелят меня,

Над тобой станут петь попы, дьяки,

Надо мною вскричат черны вороны…

Верно! Ворон вскричал, как в песне поется. Зашумела тропа к водопою, шел по лесу зверь большой и сильный, не таясь, никого не опасаясь. Быстро же он сподобился! Вот жизнь тут, в татарских горах, — подумал, а вода из-под камня уже бежит, след только обнаружил, а зверь сам на тебя выходит.

Грохнул выстрел. Горное эхо запоздало прогрохотало вслед. Пронеслась над ущельями громкая весть о том, что в горах поселился новый охотник. С одного выстрела он бьет вепря, песни поет на чужом языке, звериными тропами ходит, а людских сторонится.

Только отвязал Фомка коня, чтобы отвезти убитого кабана подальше от громкого места и где-нибудь в далеком ущелье устроить первый обед на новом месте, как опять услышал по лесу шум больших зверей. Бежали они не от выстрела, а наоборот — к нему. Значит, не звери это были. Припал Фомка к земле и ясно услышал стук лошадиных копыт. Надо же такому случиться! В первый же день татарами оказался обнаружен, в двух шагах от чеченского отряда затеял охоту. Вот и правду говорят, что чужая сторона — мачеха, а еще, что чужбина не по шерсти гладит.

В какую сторону теперь ему уходить? Прислушался Фомка: скачут по той самой тропе, по которой он гору огибал. Прямо по его следу. Посмотрел казак на дымящуюся рану в шкуре вепря, вздохнул с сожаленьем, вскочил на коня и тронул по кабаньей тропе, пока не торопясь, а прислушиваясь.

Старый Таштемир считал, что человек портится от земли, а от близости небес становится чище, мудрее. Жителей долины он считал людьми больными, нечистыми и вообще недалекими. Если бы не ворчливая Фатима, он давно бы ушел из аула и забрался бы еще выше, под самые облака, где летает самая благородная и честная птица — орел, где откровения исходят из уст Аллаха и попадают в уши верующих в неискаженном виде.

Таштемир верил, что есть такие снежные вершины, забравшись на которые, праведный человек может прочитать на небе слова Аллаха, как на странице Корана. Там застывают священные строки, скованные на какое-то время ледяным дыханием, а потом постепенно опускаются вниз, подтаивают, смешиваются с греховным. Горцы еще успевают глотнуть быстро растворяющейся в мирском воздухе истины, если, конечно, не спят в своих саклях, задвинув ставни, а вот жители долин обречены дышать ложью и обманом.

Конечно, бывают и среди казаков и русских праведники, которые случайно набредут на застывший кусок истины, чудом попавший на равнину и лежащий где-нибудь в глубине оврага, как последний весенний снег. Но как низка их истина по сравнению с откровениями горных вершин. Это только звезды, отраженные в колодце, которые видит согбенный человек, в то время как прямо над ним в ночном небе сияют настоящие светила.

Поэтому спал Таштемир на крыше сакли, завернувшись в старую бурку и прислонившись спиной к каменной трубе. Здесь был не только другой воздух, совсем иные приходили к нему сновиденья. Видимо, душе его не мешала крыша сакли, и она поднималась в заоблачные выси.

Однажды Таштемир проснулся в полной уверенности, что во сне ему была показана истинная, правильная Йа Син — тридцать шестая сура Корана. Таштемир помнил, что во сне он испугался, потому что читал ее голос сверху, как бы над ним, умирающим, в качестве отходной молитвы. Но он хорошо помнил, что сумел подняться к читающему и ему щедро был истолкован смысл «сердца Корана». Таштемир услышал такое, отчего, проснувшись, сразу хотел бежать к мулле, чтобы поделиться с ним увиденным и услышанным. Но сон есть сон. Пока он слезал с крыши, побранился дежурно со старой Фатимой, сон забылся, ушел, как сквозь пальцы, в песок вечности.

В эту ночь Таштемиру не спалось. То ли дым чеченских очагов не поднимался вверх, мешая дышать горным воздухом, то ли само небо опустилось греховно низко и душа не спешила временно покинуть свою клетку. А еще вечером он слышал выстрелы, которые раздавались то вверху в горах, то спускались ниже.