Уничтожьте всех дикарей - читать онлайн книгу. Автор: Свен Линдквист cтр.№ 39

Таким образом, слова «концентрационный лагерь», изобретённые испанцами на Кубе, англизированные американцами и вновь использованные британцами во времена бурской войны, вошли в немецкий язык и политику. [88]

145.

Причиной восстания стала «воинственная и свободолюбивая натура хереро», заявил генерал Штафф.

Вообще-то хереро не были особо воинственными. Их лидер Самуэль Махереро в течение двух десятилетий подписывал с немцами договор за договором и отдавал большие территории, только чтобы избежать войны. Но точно так же, как американцы Гн считали себя связанными договором с индейцами, так и немцы не считали, что в качестве высшей расы они не обязаны соблюдать договоры, заключаемые с индейцами.

Как и в Северной Америке, немецкие планы на иммиграцию на рубеже веков предполагали, что туземцев нужно прогнать со всех сколько-нибудь ценных земель. Восстание поэтому представлялось вполне желательным как возможность «решить проблему хереро».

Тогда не говорили об «окончательном решении», но смысл был именно такой.

Те аргументы, которые давно уже использовались англичанами, французами и американцами в защиту геноцида, теперь зазвучали и на немецком:

«Народы, или отдельные индивиды, которые не производят ничего ценного, не могут заявлять о праве на существование», — написал Пауль Рорбах в своём бестселлере «Немецкая мысль в мире» (1912). Своей колониальной философии он обучился на посту главы немецкой иммиграции в Юго-Восточной Африке:

«Никакая ложная филантропия или расовая теория не могут убедить разумных людей в том, что сохранение какого-то племени среди кафров в Южной Африке …важней для будущего человечества, чем распространение великих европейских наций и белой расы в целом».

«Только тогда, когда туземец научится производить что-нибудь ценное на службе высшей расы, то есть на службе её и своего собственного прогресса, только тогда он получит моральное право на существование».

146.

Со своего места на террасе на крыше отеля я смотрю на рынок в Агадес. Чёрный человек походит мимо, в отражающих солнечных очках и сером вельветовом костюме. Есть ли у него какое-либо право на существование?

А тот человек в чёрном плаще? Или тот — в красном тренировочном костюме с белыми лацканами? Говорят, красоте всё к лицу, но должно быть так: всё к лицу гордости. Эти люди ведут себя, как короли, прежде всего люди в белых рубахах и развевающихся накидках, с орлиными гнёздами тюрбанов на голове.

Они часто ходят под руку. С собой они не носят ничего, кроме, возможно, зубочистки во рту или меча на поясе.

Их образ жизни под угрозой. С одной стороны номадов-кочевников теснит пустыня, с другой — земледельческие поля, которые сегодня простираются вплоть до границ пустыни.

Когда случается засуха, когда пастбища исчезают и высыхают колодцы, кочевники приходят в Агадес. Некоторые уходят, когда засуха кончается, но большинство остаётся — они слишком бедны, чтобы вновь отправляться на борьбу с пустыней. Они живут вокруг Агадеса, набившись в маленькие круглые палатки, сделанные из волокон пальм, и уже утроили население города.

Они встречаются на верблюжьем рынке. Иногда я тоже отправляюсь туда, когда пыль не даёт мне больше работать. Сильный вечерний ветер окутывает людей и животных пыльным облаком. В этой дымке плотно закутанные люди стоят и рассматривают друг у друга верблюдов.

Верблюды протестуют против каждого обмена громкими обиженными голосами. Их рты пепельно-серы и отвратительно пахнут, их языки остры, как клинья. Они шипят как драконы, страшно кусаются и неохотно поднимаются на высокие, дрожащие ноги, чтобы стоять, словно борзые-переростки с раздутыми животами и осиными талиями у задов, надменно взирая сверху вниз на окружающий мир глазами, полными немого презрения.

То же самое высокомерие отличает и их хозяев. Часто они даже не могут себе представить, как можно отказаться от привычного образа жизни. Но они не могут прожить продажей верблюдов друг другу. Не могут они прожить, и доставляя караванами местную соль из Билмы в Туегиддам, когда один грузовик перевозит груза больше, чем сто верблюдов вместе.

На туарегов не охотятся, как на туземцев на Амазонке или в джунглях Борнео, но основа их жизни исчезает, как тающая льдинка. Многим удаётся перепрыгнуть на другие льдины. Старые верблюжьи дворики стали теперь автомастерскими и заправочными станциями. В качестве водителей туареги находят применение своему знанию пустыни.

Другие же презирают подобную перемену или не могут смириться с ней. Их жизнь напоминает замок от моей комнаты в отеле «Л’Эр», из которого выпали все винты, кроме одного, и все движения нужно выполнять в обратном порядке. Я закрываю, чтобы открыть, и открываю, чтобы закрыть…

147.

Немецкий школьный учитель тоже сидит сегодня вечером с нами на крыше. Уже семь лет он проводит свой отпуск в Сахаре и развлекается тем, чтобы забираться как можно дальше на юг до тех пор, пока не придёт время возвращаться домой. Завтра он сядет на автобус до Ниамея и полетит домой в Германию, где, как сообщает нам его потрескивающий транзистор, неонацисты почти каждую ночь нападают на лагеря беженцев. В Швеции тоже подожгли кварталы беженцев. В Париже Ле Пен выступает с первомайской речью…

«Я слушал его, — говорит французский инженер, работающий на «Мишлене» в Нигерии. — Я считал, что когда фашизм вернётся, он вырядится в яркие, приветливые цвета, так что его будет трудно узнать. Я не думал, что он снова придёт в коричневой рубашке и чёрной коже.

Я не думал, что он будет бритым наголо, будет носить свастику на груди и одеваться в сапоги и офицерскую портупею. Я не думал, что он будет называть себя «национальным и социальным».

Но именно так узнаваемо фашизм и возвращается, с гордостью за своё нацистское прошлое. Всё тот же рёв после каждой фразы лидера. Всё та же ненависть к чужакам. Та же готовность к насилию. То же уязвлённое мужское достоинство.

«И та же почва, — говорит немец. — После войны все боялись безработицы. Это понимание продержалось двадцать лет. Все знали, к чему это привело и может привести снова. Потом всё было забыто».

Преимущества соблазнительны. Уровень безработицы в 5, 10, 15 или 20 % даёт нанимателям огромный перевес. Рабочая сила стоит на цыпочках и жаждет своей эксплуатации.

Конечно, можно ожидать некоторый экстремизм среди крайне правых — евреям и неграм может не поздоровиться, — но, чёрт возьми, во всяком случае, у людей не будет этого наглого чувства успокоенности, что в любой момент они могут найти другую работу!

И это только начало. Огромные массы безработных — на другой стороне европейской Рио-Гранде, в Азии и Африке. Увидите, что будет, когда они хлынут, говорит немец. Подождите, когда эта граница упадёт так же, как упала Стена, и всё станет одним огромным рынком труда. Кто тогда выиграет на выборах?