Против часовой стрелки - читать онлайн книгу. Автор: Елена Катишонок cтр.№ 57

Не знала ты, сестра, голода, с горечью думала после этого разговора Ирина; и слава Богу, что не знала. Не стояла часами на морозе за пайковым хлебушком, хоть был он с соломой да с отрубями. Гречка была бы на Поволжье диковинкой, ее и запах не помнили. Пшенка пайковая, вот и все счастье, — и счастьем это было, сестра, счастьем. А что мыши там побывали, в этой пшенке, никого не беспокоило. Если бы кто-то пришел травить мышей, такого на куски порвали бы: паек, вот о чем люди думали. Тебе с Немкой бы поговорить — Немка рассказала бы, как голодные люди тех мышей ели, а о пшенке только сны видели… Мои дети живые остались благодаря той каше, хоть сдобрить пшенку нечем было, а то бы я не побрезговала тухлым шпеком, про который почему-то нельзя было говорить Феде, Царствие ему Небесное.

Человек умирает, и поминаешь его каждый день в молитве, окликаешь по имени и прибавляешь: «Царствие Небесное», словно имя стало длиннее, а «Царствие Небесное» — вроде отчества. Или — отечества, ибо куда уходит человек, как не к праотцам?..

Тонина жизнь неуловимо менялась. Выходя из дому, она теперь одевалась намного проще: жалко хорошие вещи на работу трепать. Вместо дамской сумочки стала носить две, как выразилась сестра, «торбы», набитые бутылками и пакетами со зловещим черепом и костями на наклейке. С работы приносила бумажные пирамидки — пакеты молока. Молоко полагалось за вредность, его выдавали каждый день и велели пить, но какой же нормальный человек может столько молока выпить? Бздуры, сказала бы матушка, Царствие ей Небесное.

Смущало что-то, но этим сомнением нельзя было поделиться с сестрой.

Смущали люди. Те, с которыми Тоня работала. Люди не нашего, как вертелось у нее на языке, круга. Вертелось, но не соскальзывало: ведь Ира и Мотя всегда принадлежали к людям именно того круга, который Тоня своим не считала по той единственно причине, что ей не приходилось по утрам ехать в троллейбусе на нелегкую работу, а вечерами возвращаться. Отсутствие этой необходимости Тоня привыкла считать своим неоспоримым правом и даже заслугой, и только теперь начала понимать, что заслуга целиком принадлежала Феденьке, а сама она была всю жизнь только женой и хозяйкой своего дома, как некогда покойница мать.

Присмотревшись к сменщицам, которые носили такие же сумки со смертоносными гостинцами для грызунов и прочей нечисти, Тоня не могла назвать их ни коллегами, ни сотрудницами: ни одно слово не подходило. Твердо решила ни с кем не идти на контакт и вообще держать дистанцию: как ни назови, они были особами не нашего круга. Однако не идти на контакт оказалось трудно. Инструктаж инструктажем, а практические навыки работы она получила именно благодаря не нашему кругу: первые две недели ходила вдвоем с кем-то из сменщиц — училась. Поэтому, несмотря на стратегические замыслы, Антонина Григорьевна мало-помалу начала превращаться в Тоню, особенно после того, как поделилась секретом «наполеона» и лечения гомеопатией.

Особы не нашего круга, в свою очередь, дали Антонине Григорьевне немало ценных советов, инструктажем не предусмотренных, а жаль, ибо многие оказались жизненно важными. После этого, а также по случаю первой получки нельзя было не угостить этих милых, в сущности, женщин пирожными и кофе в Старом Городе. Следовало бы принять их у себя, дабы убедить в преимуществе домашнего печева, но нельзя забывать, что они все же были… не нашего круга. Небольшая пирушка в кондитерской окончательно сделала из Антонины Григорьевны Тонечку, что отнюдь не было неприятно, и Тоня не заметила, как очутилась в том самом не нашем круге.

Да в чьем же еще, Господи, помилуй?..

Работа потеснила ранее незыблемые домашние традиции. Например, крахмальные салфетки после завтрака Тоня не бросала в стирку, а стряхивала крошки и вновь складывала по швам, чтобы использовать вечером, и даже не очень терзалась по этому поводу: во-первых, некогда было терзаться, а во-вторых, некому было теперь ценить эти традиции. Сын ужинал с нею охотно, но нерегулярно (жена соблюдала фигуру), дочка была погружена в свой роман, о чем лучше было не думать, хотя все равно думалось… Словом, традиции незаметно отмирали, как желтеет, сохнет и неслышно падает на подоконник листок у комнатного цветка.

Тоня пыталась представить себе, какая сенсация начнется дома. Как станут отговаривать, как Юраша твердо скажет: «Не позволю!».

А ничего подобного.

Не было никакой сенсации, и никто не отговаривал.

Сын произнес без всякого удивления: «Поздравляю», — и потянулся вилкой к жареной рыбе. Таточка чмокнула в щеку: «Молодец, мамусенька!», что одновременно означало «до свидания», — и убежала. «Ну, ты идешь, Жорик?» — послышался протяжный голос невестки.

Никто не спросил, куда она идет работать. Никто.

Она бывала теперь дома только по вечерам, а в работе выявились новые достоинства. Например, неожиданная премия. Или экскурсия по Золотому Кольцу. Дурой надо быть, чтоб не поехать.

И поехала, сама себе безмерно удивляясь и чувствуя легкую вину перед Юрашей, оставленным без ужина с крахмальной салфеткой.

В чем неизменно была тверда, так это в категорическом отказе от общественной работы. Политинформация, извольте радоваться. Слово-то какое!.. «Не могу: внук маленький», что любая понимала, а работали в коммунальном хозяйстве одни женщины.

Действительно, подрастал внук. Зойка-Жужелица намекала, что настоящие бабушки должны дома сидеть, внучат нянчить.

Вот пусть твоя мамаша и сидит дома, посоветовала свекровь-дезинфектор.

Да, вечера были часто заняты внуком. Сын с невесткой охотно уходили то в кино, то в гости, и хорошо, что уходили: спокойней было. Она укладывала малыша и выходила, оставив крохотный голубой ночничок, купленный когда-то Федей еще для маленькой Таточки.

Не дождался ты, папочка, внука, с горечью повторяла, поворачиваясь лицом к Фединой половине кровати. Не дождался и ушел, а мне каково? Эта бесстыжая наглеет на глазах. Ты сам видел, ты знаешь. Юраша молчит; только он с ней еще наплачется. Да ты сам видел, повторяла Тоня, оттягивая другую печаль, но не сказать нельзя. Таточку не отговорить: Эдик, и только Эдик. Свет в окошке. Да ты сам… И видела черный мраморный квадрат низкого надгробия, а над ним — памятник с профилем Федора Федоровича — «папочки», как она его называла, — и теперь уже поздно, да и незачем, менять привычку, тем более что скоро — Тоня была уверена — она снова окажется рядом с мужем, где для нее приготовлено место три года назад.

Тихо плакала и засыпала с мокрыми глазами, причем во сне теплая удобная кровать легко сливалась с черным мрамором, словно так и было надо.

…Когда Юраша привел в дом невесту, Федя был озадачен, но ничем своей реакции не выдал. Он видел счастливое Юрашино лицо и понял, что на его решение ничего повлиять не сможет. Да и как можно мешать счастью своего ребенка? Поделиться сомнениями в том, что счастье состоится? А какое у него право сомневаться?

Ни-ка-ко-го. Интуиция — не аргумент.

Барышня как барышня. О себе гордо сказала: «Инженер», — только специальность прозвучала невнятно: что-то экономическое. «Вы, наверное, любите свою работу?» — вежливо поинтересовался Федя и удостоился снисходительного ответа: «Диплом. Без бумажки ты букашка, а с бумажкой — человек!». Убей, не мог представить ее инженером. Скорее буфетчицей в том же политехническом: к этим блестящим глазкам и взбитой челке передничек… Буфетчица, да: «За сардельками не занимайте, сарделек больше нет. Люся, не выбивай сардельки!». Вечером только поморщился, когда жена заговорила о «не нашем круге». Тосенька, Тосенька, о чем ты, какой «круг»? Это другая порода. Но вслух произнес другое: «Пара не пара — марьяж дорогой. Распишутся; без бумажки ты букашка — помнишь? — А с бумажкой — человек».