Ханна отстранилась и произнесла твердым голосом, не допускавшим никаких возражений:
— Пока я жива, она никогда больше не увидит эту женщину! Никогда!
Ни одна из сестер не заметила маленького личика, подглядывавшего за ними в дверную щель. В этом непонятном доме маленькие уши слышали все-все и ничего не пропускали.
* * *
Вернон Наккей сидел за столом напротив Тома.
— Я считал, что меня уже ничем не удивить, пока не столкнулся с тобой. — Он снова взглянул на лежавший перед ним лист бумаги. — Ялик прибивает к берегу, и ты говоришь себе: «Какой замечательный ребенок! Оставлю-ка я его себе, и никто ничего не узнает».
— Это вопрос?
— Ты не хочешь отвечать?
— Отнюдь.
— Сколько детей потеряла Изабель?
— Троих. И вам это известно.
— Но оставить ребенка решил ты! А вовсе не женщина, потерявшая троих детей? И решил так, чтобы не выглядеть в глазах людей слабаком, потому что не можешь иметь детей? Ты что — принимаешь меня за полного кретина?
Том промолчал, и Наккей продолжил, но уже совсем другим тоном:
— Я знаю, что такое потерять малыша. И я знаю, как восприняла это моя жена. Она чуть с ума не сошла! — Он подождал, но ответа не последовало. — К ней отнесутся с пониманием.
— Ее никто не посмеет тронуть!
Наккей покачал головой:
— На будущей неделе в город приезжает окружной судья Бик и состоится предварительное слушание. А потом тобой займутся в Албани, где тебя ждет не дождется Спрэгг, и бог еще знает что! Он решил на тебе отыграться по полной, и там я уж ничем не смогу ему помешать.
Том снова промолчал.
— Сообщить кому-нибудь о слушании?
— Нет, спасибо.
Наккей смерил его взглядом и уже собрался уходить, как Том вдруг спросил:
— А можно мне написать жене?
— Конечно, нельзя! Никаких контактов с возможными свидетелями! Если уж ты решил держаться этой линии, будь готов к последствиям, парень.
Том испытующе посмотрел на полицейского.
— Всего лишь лист бумаги и карандаш. Можете прочитать письмо, если хотите… Она же моя жена!
— А я полицейский, черт тебя подери!
— Только не говорите, что никогда не нарушали правил и не жалели бедняги, попавшего в переделку… Всего лишь лист бумаги и карандаш!
После обеда Ральф принес Изабель письмо. Она неуверенно взяла его дрожащей рукой.
— Я пойду, а ты почитай, — сказал он и добавил, дотронувшись ей до локтя: — Ему нужна твоя помощь, Изабель.
— Как и моей малышке, — ответила она со слезами на глазах.
Когда он ушел, она прошла к себе в комнату и долго разглядывала конверт. Она поднесла его к лицу и даже понюхала, надеясь уловить что-то знакомое, но ничего такого не почувствовала. Изабель взяла с туалетного столика ножницы для ногтей и начала вскрывать конверт, но остановилась. Перед глазами вдруг возникло искаженное горьким плачем лицо Люси, и Изабель содрогнулась от осознания, что все это дело рук Тома. Она отложила ножницы и убрала конверт в ящик, медленно и беззвучно задвинув его обратно.
* * *
Наволочка вся промокла от слез. Ханна разглядывала в окно тусклый серп луны, света которой не хватало даже на то, чтобы осветить себе путь по небосводу. Как же много в мире вещей, которыми ей хотелось поделиться с дочерью, но у нее отобрали и дочь, и мир.
Ни с того ни с сего ей почему-то вспомнилось, как в детстве она обгорела на солнце: отец уехал по делам, и она слишком долго пробыла на солнцепеке, плескаясь в море. Английская гувернантка, которая понятия не имела ни о солнечных ожогах, ни о том, как их лечить, засунула девочку в ванну с горячей водой, чтобы «снять жар» с обгоревшей кожи.
— И нечего плакать! — сказала тогда гувернантка десятилетней девочке. — Боль говорит о том, что организм борется, и это хорошо!
Ханна продолжала истошно орать, пока на крики не прибежала кухарка выяснить, кого убивают, и не вытащила ее из горячей воды.
— Это же надо до такого додуматься! — не могла успокоиться кухарка. — И не нужно быть Флоренс Найтингейл
[25]
, чтобы понимать — ожог не лечат ожогом!
Но Ханна помнила, что она не сердилась на гувернантку. Она искренне верила, что поступает правильно, и хотела сделать как лучше. Она причиняла боль исключительно ради того, чтобы ей помочь.
Неожиданно разозлившись на бледную луну, Ханна запустила подушкой в окно и в отчаянии заколотила кулаками по матрасу.
— Я хочу обратно свою Грейс! — сквозь слезы беззвучно шептала она. — Это не моя Грейс!
Выходит, что ее малютка Грейс все-таки умерла.
* * *
Том услышал бряцание ключей.
— Доброе утро! — поздоровался Джеральд Фицджеральд, появившийся в сопровождении Гарри Гарстоуна. — Прошу извинить за опоздание. Поезд задержался из-за стада овец, которые перекрыли железнодорожный путь.
— Я никуда не тороплюсь, — пожал плечами Том.
Адвокат разложил на столе бумаги.
— Предварительное слушание состоится через четыре дня.
Том кивнул.
— Так и не передумали?
— Нет.
Фицджеральд вздохнул:
— И чего вы ждете?
Перехватив непонимающий взгляд Тома, адвокат повторил:
— Чего, черт возьми, вы ждете? Никакая подмога не прискачет из-за холма на выручку, приятель. И никто вам не поможет, кроме меня. А я здесь только потому, что капитан Эддикотт оплатил мои услуги.
— Я просил его не выкидывать деньги на ветер.
— А они и не будут выкинуты, если дать мне возможность их отработать.
— Каким образом?
— Позволить мне рассказать правду, и у вас будет шанс выйти отсюда свободным человеком.
— А вы считаете, что, разрушив жизнь жены, я обрету свободу?
— Я хочу сказать только одно: на половину предъявленных обвинений нам будет что возразить по существу. Во всяком случае, представить дело в ином свете. Если вы заявите в суде о своей невиновности, обвинению придется доказывать буквально все! А этот чертов Спрэгг со своими смехотворными обвинениями… Как же мне хочется утереть ему нос! Это дело принципа!
— Вы сказали, что если я признаю себя виновным, то мою жену оставят в покое. Вы знаете закон. А я знаю, как хочу поступить.
— Ожидания часто расходятся с действительностью: одно дело — представлять, а другое — столкнуться с реальностью. Тюрьма во Фримантле — ужасное место, где никому не пожелаешь провести двадцать лет.