Усиленно приглашались старинные враги Шуйских – Шаховские, Шестуновы и другие.
Богдан Сутупов, пытая челядь и слуг в подвалах Семена Годунова, узнал главные доводы Шуйского.
Команда Дмитрия работала слаженно, быстро и без ошибок. Государь только и успевал говорить:
– Ладно сделано.
– Хорошо придумано.
– Даст Бог, получится.
Через три дня собор был открыт. Собор был невелик. Поместились в думной палате. Дмитрий сидел на тронном помосте. Сзади него по стене стояли разновооруженные рынды.
[6]
Это были не те приближенные декоративные боярские дети, какие практиковались при Годунове, это были профессиональные охранники из лучшего десятка Альберта Скотницкого.
Перед помостом было свободное место, а дальше на скамьях строго по разряду сидели князья, воеводы и духовенство из разных мест. Весь зал светился золотом и серебром одежды.
В зале были люди между собой мало знакомые, поэтому разговорного гула особого не было.
Начал Петр Федорович Басманов:
– Уважаемые люди государства Московского, на ваш суд выносится судьба князей Шуйских.
Он выдержал долгую, значительную паузу.
– В то время, когда вся земля, вся Русия всеми городами признала и приняла на царствие Московское Дмитрия Ивановича – сына государя нашего Ивана Васильевича Грозного, эти князья, из злого умысла самим завладеть троном, позорят и клевещут на законного государя. И вам придется решить, какого наказания достойна эта фамилия за свое злодейское дело. Готовы ли вы выслушать главного из них – старшего князя Шуйского.
– А чего его слушать! – раздались голоса.
– Знаем мы его. Что слово – то лжа.
– Пусть говорит!
– Отчего бы не выслушать.
В палату ввели Шуйского. На удивление всех, он держался уверенно и смело. Василий Иванович прекрасно понимал, что каяние и просьба прощения – верный путь на виселицу или на плаху.
– Ну, скажи нам, Василий Иванович, – начал Басманов, – что ты можешь плохого сказать о нашем государе. Говорят, ты его клевещешь по-черному.
– И не государь он вовсе, – смело сказал Шуйский, – а подставное лицо, неизвестно кем приготовленное.
– Значит, для всей страны, для всех городов, для митрополитов наших и епископов, для короля литовского он – государь, а для князя Шуйского он – лицо приготовленное? – зловещим голосом спросил Басманов. – А какие у тебя доказательства?
– Простые доказательства, – ответил Шуйский. – Убиенного младенца я сам видел в гробу. При мне его и захоранивали. А на смену ему бояре Романовы, назло Годунову, какого-то монаха на престол готовили. Вот он и есть ваш государь.
– Гришка Отрепьев?
– Гришка не Гришка – не знаю. А только это не царевич.
– Ну так уж ты выкладывай, что там у тебя еще имеется? – предложил Басманов.
– Имеется и еще. Все говорят, что родинка у нового государя нашего есть на щеке, бородавка! Такая, какая у убитого младенца была. Да не было у младенца никакой родинки, никакой бородавки! Я его хорошо разглядел, когда он в гробу лежал, когда его хоронили. НЕ БЫЛО!
Наступила тишина. Даже лавки не скрипели под тяжелыми боярами.
– Может, потому ее и не было, что не того убили, – в полной тишине вдруг спокойно заметил Богдан Яковлевич Бельский.
Шуйский ужаснулся своему промаху.
– А что ты на это скажешь, князишка поганый? – зло крикнул Дмитрий и показал Шуйскому свой нательный золотой крест с крупными камнями. – Это мне Романовы подарили, а не мой крестный отец князь Мстиславский мне его надел! А это ты видел? – добавил он и вынул из-за пазухи две тонкие сложенные дощечки, между которыми находилось письмо царицы Марфы сыну, отобранное у Отрепьева.
– Что это? – спросил растерянный Шуйский.
– Письмо царицы матери моей ко мне, ребенку, – ответил Дмитрий.
– Да это письмо я сам передал Романовым, когда они монаха на престол готовили! – вскрикнул Шуйский.
– А где ты его, собака, взял? Уж не у моей ли матушки силой забрал?
– Мне его из приказа Семена Никитича передали.
– Стало быть, ты знал, что младенец жив, раз ему мать письма пишет? – спросил Басманов. Шуйский молчал.
– Кого же ты, князь, в гробу видел? – спросил Дмитрий. – Уж не себя ли самого? Изолгался ты, князь, хуже некуда!
– Уберите его! – приказал Басманов. Шуйского выволокли. Собор возмущенно шумел. Дмитрий встал и сошел с помоста.
– А теперь, дорогие князья, воеводы и вы, пастыри духовные, вам решать судьбу князя! Я надеюсь, вы помните, как мой отец карал за неуважение к царской особе. За один неправильно написанный титул руку отрубали!
Когда царь вышел из палаты, один смелый воевода спросил Басманова:
– Скажи, Петр Федорович, а где государь скрывался все эти годы? Как его Годуновы не выследили? Я и сам имел такой приказ тайный младенца царского выследить и в Москву доставить.
– Видите, люди православные, – сказал Басманов, – Годунов давал приказ младенца выследить и доставить. Стало быть, не был он убит в Угличе. Другого подставного младенца Нагие там держали на этот случай. А где он скрывался, точно не знаю. Где-то в поместье под Ярославлем.
– А мог бы кто-нибудь подтвердить, что государь там был? – настаивал смелый воевода.
– Мог бы кто-нибудь, – ответил Басманов, – до того, как там люди Семена Никитича побывали. Теперь в том селе ни одной души живой не осталось.
На этом вопросы смелого воеводы кончились. Впрочем, может быть, все так было и задумано.
Собор в один голос постановил князя Шуйского казнить путем отсечения головы. Братьев Ивана и Дмитрия сослать. Решение собора зачитал перед всеми Петр Федорович Басманов.
* * *
Письма в город Гошу на имя Казимира Меховецкого приходили все реже. Все больше чувствовалось в них уважения к русскому монарху от адресанта, все больше опасений за сказанные слова.
Разумеется, с каждого письма немедленно делался список, и списки переправлялись епископу Венедикту Войке, который докладывал о них королю.
Пришлось искать нового свидетеля событий.
«Город Вильна.
Его преосвященству ясновельможному епископу Венедикту Войке.
Пересылаю Вам список письма, полученного мной из отряда польского при государе Дмитрии в Москве. Это пишет уже не Альберт Скотницкий, который занял слишком высокий пост при императоре московском. Это пишет один из наших людей при нем.
Список сделан в доподлинности.