– Смерть моей матери. Если бы она ему позволила, он мог
бы погубить всех жителей Монклева. Невинные и виновные – все понесли бы
наказание. Но мать не могла это допустить. Бросившись вниз с башни, она искала
лишь собственного освобождения. Будь она посильнее…
– Но ты сильнее.
– Я не прибегаю к его способности разрушать. Для меня
этот дар – ничто.
– Вот тут ты поступаешь мудро, должен признать.
Я глубоко задумался над всем сказанным, пытаясь запечатлеть
в памяти каждое слово, и, полагаю, мне это удалось. Наверное, она догадалась о
моих намерениях, потому что печально заметила:
– Но как мне позволить тебе покинуть это место, когда
тебе столько известно и о нем, и обо мне?
– Значит, ты предпочтешь убить меня? – спросил я.
Шарлотта заплакала, уткнувшись лицом в подушку.
– Останься со мной, – взмолилась она. – Моя
мать когда-то просила тебя о том же, но ты отказал ей. Останься со мной. Я
могла бы родить от тебя сильных детей.
– Я твой отец. Подобная просьба – просто безумие.
– Какое это имеет значение?! – возмутилась
она. – Вокруг нас нет ничего, кроме тьмы и тайны. Какое это имеет
значение?
Ее слова наполнили меня печалью.
Кажется, я тоже заплакал, но очень тихо. Я целовал ее щеки и
утешал, пытаясь внушить то, во что мы уверовали в Таламаске: есть Бог или нет
Бога – мы должны быть честными людьми, мы должны жить как святые, потому что
только в этом качестве мы можем восторжествовать. Но, слушая меня, Шарлотта
рыдала все сильнее.
– Вся твоя жизнь прошла впустую, – заявила
она. – Ты ее растратил зря. Отрекся от удовольствий неизвестно ради чего.
– Ты судишь поверхностно, – ответил я. – Мои
книги, мое учение и были для меня удовольствием, равно как хирургия и наука
были удовольствиями для моего отца, и эти удовольствия непреходящи. Я не
нуждаюсь в радости плоти. Никогда не нуждался. Я не стремлюсь к богатству – и
потому свободен.
– Интересно, кому ты лжешь – мне или себе? Ты боишься
плоти. Таламаска предложила тебе ту же безопасность, какой обладают монахи в
монастырях. Ты всегда делал только то, что безопасно…
– Неужели ты считаешь, что я был в безопасности, когда
отправился в Доннелейт или когда поехал в Монклев?
– Нет, это от тебя потребовало мужества, согласна. Как
потребовалось оно для того, чтобы приехать сюда. Но я говорю о другом – о том,
что ты старательно оберегаешь от постороннего вмешательства, о глубинах твоей
души, которая могла бы познать любовь и страсть, но отказалась из страха перед
ними, из опасения сгореть в их пламени. Ты должен понимать, что грех, подобный
совершенному нынешней ночью, может только сделать нас сильными, независимыми и
безразличными по отношению к другим, ибо наши тайны – это наши щиты.
– Но дорогая, – сказал я, – я не желаю быть
независимым и безразличным по отношению к другим. С меня хватит и того, что мне
приходится быть таким в городах, где ведьм отправляют на костер. Я хочу, чтобы
моя душа существовала в гармонии с другими душами. А наш грех сделал меня
монстром в собственных глазах.
– Ну и что теперь делать, Петир?
– Не знаю, – признался я. – Не знаю. Но все
равно ты моя дочь. Ты задумываешься над своими поступками, отдаю тебе должное.
Ты размышляешь и все тщательно взвешиваешь. Но ты не страдаешь в должной мере!
– А почему я должна страдать? – Шарлотта
рассмеялась. – Почему я должна страдать?! – закричала она, глядя мне
прямо в лицо.
Не в силах ответить на этот вопрос, испытывая смертельную
муку от чувства вины и от опьянения, я погрузился в глубокий сон.
Перед рассветом я очнулся.
Утреннее небо затянули огромные розоватые облака, до меня
доносился чудесный рокот моря. Шарлотты нигде не было видно. Я обратил
внимание, что входная дверь закрыта, и знал наперед, не проверяя, что она заперта
снаружи на засов. Что касается маленьких окон по обе стороны от меня, то в них
не протиснулся бы и ребенок. Сейчас эти окна прикрывали планчатые ставни,
сквозь которые проникал поющий бриз, наполняя комнату свежим морским воздухом.
Как в тумане я следил за наступающим рассветом. Единственным
моим желанием в тот момент было оказаться дома, в Амстердаме, хотя я сознавал,
что покрыл себя несмываемым позором. А когда я попытался подняться, не обращая
внимания на головокружение и тошноту, то в темном углу, слева от двери,
разглядел неясную фигуру.
Я долго ее рассматривал, решая, не плод ли это моего
воображения, разыгравшегося после выпитого зелья, или, быть может, игра света и
тени. Но я ошибся. На меня действительно пристально смотрел высокий
темноволосый мужчина, и, как мне показалось, он явно хотел что-то сказать.
– Лэшер, – громко прошептал я.
– Какой же ты глупец, раз решился приехать сюда, –
произнесло существо. Губы его при этом не шевелились, и голос не проникал мне в
уши. – Какой же ты глупец, что еще раз пытаешься встать между мной и
ведьмой, которую я люблю.
– А что ты сотворил с моей драгоценной Деборой?
– Сам знаешь, хотя на самом деле не знаешь ничего.
Я рассмеялся.
– Следует ли считать за честь то, что ты позволяешь мне
судить об этом самому? – Я сел на кровати. – Покажись явственнее.
И прямо у меня на глазах фигура вдруг обрела плотность и
стала более явственной – наконец-то я смог разглядеть конкретные черты лица и
другие детали. Тонкий нос, темные глаза, та же самая одежда, что была на нем
много лет назад, в Шотландии, когда я на секунду увидел его: короткая кожаная
куртка, грубые штаны, домотканая рубаха с широкими рукавами.
По мере того как я все это рассматривал, нос его, казалось,
вырисовывался все отчетливее, темные глаза становились ярче и живее, а кожа, из
которой была сшита куртка, все больше походила на кожу.
– Кто ты, призрак? – спросил я. – Назови свое
истинное имя – не то, каким наградила тебя моя Дебора.
Его лицо исказила страшная горькая гримаса, но нет – иллюзия
начала таять, воздух наполнился плачем, ужасной беззвучной жалобой. И вдруг
фигура растворилась.
– Вернись, призрак! – закричал я. – Или
лучше, если любишь Шарлотту, уходи прочь! Возвращайся в хаос, откуда ты пришел,
и оставь мою Шарлотту в покое.
И я мог бы поклясться, что это существо снова заговорило,
шепотом произнеся: