Пчелы мистера Холмса - читать онлайн книгу. Автор: Митч Каллин cтр.№ 46

К изумлению господина Умэдзаки, Холмс опять указал туда, где они искали прошлым вечером и где, по его мысли, им следовало искать и сейчас, — севернее, у тех дюн, что подступали к самой воде:

— Вот увидите, песок там влажный, самая лучшая почва для нашего кустарника.

Они шли без передышки, жмурясь от слепящего света, сдувая песок с губ, и их ботинки увязали в складках дюн; иногда Холмсу требовалось усилие, чтобы сохранить равновесие, и его выручала рука господина Умэдзаки. Наконец песок под их ногами затвердел, океан оказался в нескольких ярдах, и они вышли на открытое место, где рос бурьян, разнообразная иная зелень и валялась большая связка плавника, отцепившаяся, верно, от рыболовного судна. Они немного постояли, отдыхая и отряхивая песок со штанин. Господин Умэдзаки присел на плавник — промокнуть лицо носовым платком, вытереть пот, капавший с бровей и стекавший по лицу и подбородку, а Холмс, сунув в рот незажженную сигару, принялся ревностно исследовать бурьян, осматривать растительность по соседству и присел над разметавшимся во все стороны кустиком, покрытым мухами (насекомые облепили растение, обильно кучась на цветках).

— Вот ты где, моя радость, — воскликнул Холмс, откладывая трости. Он нежно коснулся веточек, ощетинившихся короткими сдвоенными шипами у основания листьев. Отметил на отдельных побегах мужские и женские цветки (кисти пазушных соцветий, цветки однополые, зеленоватого оттенка, крохотные — каждый не больше десятой доли дюйма, лепестков пять или семь, белого цвета); на мужских около пяти тычинок, на женских — по четыре или пять плодников (в каждом — по две семяпочки). Он взглянул на семена — круглые, блестящие, черные. — Пленительно, — сказал он зантоксилуму, будто ближайшему другу.

Господин Умэдзаки опустился рядом с кустом, куря сигарету, и, дунув дымом, разогнал мух. Но его интерес возбудил не зантоксилум, а завороженный им Холмс — пальцы, сновавшие по листьям, трудноразборчивые слова, звучавшие как заклятие («листья непарноперистые, глянцевые, от одного до двух дюймов длиной; изгиб вдоль центральной жилки, края зубчатые, листочков от трех до семи, еще один на конце…»), чистая ублаготворенность и восхищение, видневшиеся в легкой улыбке и горящих глазах старика.

И Холмс, взглянув на господина Умэдзаки, увидел нечто в этом же роде, чего ни разу за всю поездку не наблюдал на лице своего спутника, — искренний взгляд, выражавший покой и приятие.

— Мы нашли, что искали, — сказал он, приметив свое отражение в очках господина Умэдзаки.

— Да, нашли.

— Это очень простая вещь, честное слово, и все же она сильно на меня действует, не могу объяснить почему.

— Разделяю ваши чувства.

Господин Умэдзаки поклонился и почти тотчас же выпрямился. Он имел такой вид, словно должен сказать что-то исключительно важное, но Холмс покачал головой, упреждая его.

— Давайте насладимся этой минутой в молчании. Наши рассуждения могут оказаться неуместны при столь редкой оказии — мы же этого не хотим, да?

— Да.

— Хорошо, — сказал Холмс.

Далее они молчали. Господин Умэдзаки докурил сигарету и закурил другую, глядя, как Холмс рассматривает, трогает и ощупывает зантоксилум, немилосердно жуя сигару. Рядом завихрялись волны, приближались голоса барахольщиков. Но именно их уговор о молчании четко отпечатался в сознании Холмса (двое мужчин у океана, возле зантоксилума, в дюнах, превосходным весенним днем). Попытайся он представить себе гостиницу, где они остановились, или улицы, которыми ходили, дома, попадавшиеся им на пути, — ему бы явилось немногое. Но при нем остались образы песчаных холмов, океана, кустарника и спутника, заманившего его в Японию. Он вспомнил их краткое безмолвие и еще вспомнил странный долетавший с пляжа звук, — слабосильный голос, монотонное пение, резкое бряцание по струнам, — звук, поначалу тихий, потом ставший погромче и положивший конец их молчанию.

— Это музыкант с сямисэном, — сказал господин Умэдзаки, вставая и глядя поверх бурьяна; стебли щекотали его подбородок.

— Музыкант с чем? — Холмс взял трости.

— С сямисэном, это вроде лютни.

С помощью господина Умэдзаки Холмс встал рядом с ним и стал смотреть через бурьян. Они заметили выше по берегу длинную, узкую вереницу детей, медленно движущуюся на юг в сторону барахольщиков; во главе ее шел человек с растрепанными волосами, в черном кимоно, ударявший по трем струнам инструмента большим плектором (средний и указательный пальцы другой руки прижимали струны).

— Я таких встречал, — сказал господин Умэдзаки, когда процессия протекла мимо них. — Это нищие, играют за еду или за деньги. Многие из них хорошо обучены, в городах покрупнее, надо сказать, дела у них идут прилично.

Будто зачарованные Гамельнским крысоловом, дети не отставали от этого человека, слушая его пение и игру. Достигнув барахольщиков, шествие прекратилось вместе с пением и музыкой. Вереница распалась, и дети окружили музыканта, усевшись в песок. Подойдя к ним, барахольщики распустили веревки на вязанках, скинули груз, и кто-то опустился на колени, а кто-то остался стоять позади ребят. Когда все разместились, музыкант с сямисэном начал — запел в лирическом и одновременно эпическом ключе, его высокий голос соединялся со звуком струн, и звук получался гипнотический.

Господин Умэдзаки лениво склонил голову набок, поглядел на берег и сказал так, будто эта мысль пришла ему в голову задним числом:

— Пойти послушать его?

— Непременно пойти, — ответил Холмс, озирая сборище.

Но они не поспешили туда, потому что Холмс должен был в последний раз посмотреть на кустарник; он сорвал с него несколько листочков и положил в карман (образчики эти затерялись где-то по дороге в Кобе). Перед тем как двинуться к берегу, ему хотелось еще помедлить наедине с зантоксилумом.

— Таких, как ты, я раньше не видел, — сказал он растению, — и, боюсь, больше уже не увижу, нет…

Теперь Холмс мог уйти — с господином Умэдзаки они пробрались через бурьян, вышли на берег и сели среди барахольщиков и детей, слушая, как музыкант с сямисэном поет истории и дергает струны (этот человек был наполовину слеп, определил Холмс, и путешествовал по Японии преимущественно пешком). Чайки ныряли или скользили в вышине, по-видимому привлеченные музыкой, и корабль плыл по горизонту в порт; все это — бесподобное небо, завороженные слушатели, вдохновенный музыкант, чужеродная музыка, покоренный океан — Холмсу виделось с совершенной ясностью, взгляд его сосредоточился на этой сцене, ставшей как бы славным зенитом всей поездки. Однако финал мелькал в его памяти проблесками сна: под конец дня процессия составилась вновь, и полуслепой музыкант повел ее по берегу, направляя своих последователей между кострами из плавника; шествие кончилось в крытой соломой идзакае у океана, где его приветствовали Вакуи с женой.

Солнце светило в забранные бумагой окна; тени от древесных ветвей были размыты и черны. «Симоносеки, последний день, 1947», — написал Холмс на салфетке, которую потом спрятал на память об этом дне. Как и господин Умэдзаки, он пил второе пиво. Вакуи доложил им, что особого пирога с зантоксилумом не осталось, и Холмс обошелся без него, прохлаждаясь в идзакае. Он смаковал напитки и свое новое знание. В этот предвечерний час, выпивая с господином Умэдзаки, он видел одинокий кустарник, растущий за городом, донимаемый насекомыми, колючий, обделенный красотой, но все равно необыкновенный и нужный — в каком-то смысле похожий на него самого, весело подумал он.