В крови еще жили воспоминания о битве, и я предпочел
покончить с ними побыстрее, а потом отодвинул труп в сторону и аккуратно сложил
руки покойника на груди. И понял, что хочу еще крови.
Живой крови.
Я пошел вперед, мимо руин и развалин, наступая на гниющие
разлагающиеся трупы, пока не набрел на одинокого солдата с мешком награбленного
добра на плече. Он потянулся за мечом, но я успел схватить его и впиться в
горло. Солдат умер слишком быстро. Но я насытился. Труп упал к моим ногам.
До дома я добрался в полном изнеможении.
Мой сад превратился в кладбище – повсюду валялись разбухшие,
смердящие трупы.
Все до единой книги сгорели.
Я плакал, не в силах поверить, что мои египетские свитки,
содержавшие древнейшие легенды о Матери и Отце, исчезли в пламени.
Ценнейшие свитки, которые я забрал из старого храма в
Александрии в ночь, когда вывозил из Египта Мать и Отца. Те свитки, где
говорилось, как злой дух проник в вены Акаши и Энкила и как появилось на земле
племя тех, кто пьет кровь.
Все пропало. Обратилось в прах. Вместе с римскими и
греческими поэтами и историками ушла моя жизнь. Ушла вместе с тем, что я успел
написать.
Я винил себя в том, что не скопировал древние египетские
легенды, что не спрятал их в святилище. В конце концов, где-нибудь в чужих
странах на базарах еще можно найти Цицерона, Вергилия, Ксенофона и Гомера.
Но египетские легенды – утрата невосполнимая.
Интересно, расстроит ли потеря записей мою прекрасную
царицу? Важно ли ей, что предания сохранились лишь в моей душе, в моем сердце?
Я вошел в свою обитель, превратившуюся в развалины, и
взглянул на то, что осталось от фресок на почерневших стенах, поднял глаза к
потолку, опиравшемуся на обгорелые балки, готовые обвалиться в любой момент...
Перешагнув через груды обуглившихся досок, я навсегда ушел
из дома, в котором прожил не один век.
Медленно ступая по улицам, я видел, что город уже начал
оправляться от постигшего его несчастья. Захватчики не смогли спалить все:
слишком велик был Рим, слишком много было построено здесь каменных зданий.
Но что мне до жалких христиан, спешащих на помощь своей
братии, до обнаженных детей, оплакивавших погибших родителей? Слава богам, Рим
не стерли с лица земли. Отныне меня это не касается. Придут новые завоеватели.
Люди, остающиеся в городе в надежде отстроить его заново, подвергнутся новым
унижениям. Но только не я.
Я направился обратно в святилище, спустился по лестнице, без
сил опустился на пол в уголке и закрыл глаза.
Так я впервые погрузился в долгий бессмертный сон.
До тех пор я поднимался практически каждую ночь и посвящал
выделенное мне тьмой время либо охоте, либо доступным мне занятиям и
развлечениям.
Но теперь я перестал реагировать на закат солнца.
Точь-в-точь как ты в ледяной пещере.
Я спал и чувствовал себя в полной безопасности. Знал, что
Тем, Кого Следует Оберегать, ничто не угрожает. До меня доносились звуки мира
смертных, я слышал, что на Рим обрушивается одно несчастье за другим. И почел
за лучшее спать.
Возможно, меня вдохновила история о Боге Рощи, способном
целый месяц голодать в заточении, а впоследствии все же подняться и принять
жертву.
Я молился Акаше: «Подари мне сон. Подари неподвижность.
Подари безмолвие. Избавь от голосов и шума. Даруй мне покой».
Так я проспал не один месяц. Но в конце концов начал
испытывать ужасный голод: мне снилась кровь. Однако я упорно оставался лежать
на полу святилища, не открывая глаз даже по ночам, когда появлялась возможность
выбраться во внешний мир и побродить там, не обращая внимания на происходящее
вокруг.
Однако я не мог заставить себя вновь увидеть любимый город.
И не представлял, куда мне идти.
Потом наступил странный момент. Мне снилось, что в святилище
пришли Маэл и Авикус, что они убеждали меня встать и предлагали свою кровь,
дабы придать мне сил.
– Ты голоден и слаб, – говорил Авикус. Он казался очень
грустным. И ласковым. – Рим еще жив, – сообщил он. – Город
осаждали готы и вестготы, но старые сенаторы никуда не уехали. Они высмеивают
неотесанных варваров. Христиане собирают вокруг себя бедноту, раздают хлеб. Нет
в мире силы, способной убить твою столицу. Аларих умер, и от его армии ничего
не осталось – словно на него пало проклятие за все злодеяния.
Обрадовался ли я? Не знаю. Пробуждение слишком большая
роскошь. Я не мог открыть глаза. Мне хотелось только одного: остаться в тишине
и одиночестве.
Они ушли. Наверное, они приходили еще – кажется, я видел их:
горела лампа, они что-то говорили, – но это было как во сне и меня не
касалось.
Минули месяцы, затем годы. Тело мое ослабело, лишь Мысленный
дар никак не хотел засыпать.
И меня посетило видение. Я смотрел на себя со стороны. Я
лежал в объятиях женщины, прекрасной черноволосой египтянки. Это была Акаша.
Она успокаивала меня, говорила, что я должен спать, что мне не угрожает даже
жажда – ведь я пил ее кровь, а значит, стал не таким, как все другие вампиры.
Голод мне не страшен. Окончательно ослабеть мне не суждено.
Мы лежали на кровати, задрапированной тонкой полупрозрачной
тканью, в великолепных покоях с шелковыми занавесями. Я видел золотые колонны,
увенчанные листьями лотоса. Ощущал мягкость подушек. Но самое главное – я
чувствовал уверенные и теплые объятия моей утешительницы, повелевавшей мне
погрузиться в сон.
Так прошло много времени. Потом я поднялся и вышел в сад –
да-да, в тот самый сад, который упорно рисовал на стенах. Только этот сад был
несравненно лучше моего. Я обернулся, чтобы взглянуть на танцующих нимф, но они
оказались проворнее меня и исчезли из виду прежде, чем я успел их рассмотреть.
Вскоре стихло и нежное пение – нимфы убежали слишком далеко.
Мне снились краски – яркие и чистые. Хотелось немедленно
взяться за кисть и воссоздать сад вживую.
Нет, я должен спать...
Наконец мой мозг окутала божественная темнота, сквозь пелену
которой не проникали никакие мысли. Я знал, что Акаша обнимает меня, чувствовал
прикосновение ее рук и губ – и больше ничего.
Так прошли годы...
Да, прошли годы...
Внезапно глаза мои сами собой открылись.
Мной завладело необъяснимое, тревожное чувство – словно
напоминание о том, что я по-прежнему остаюсь живым существом с головой, руками
и ногами. Я не шевелился, вглядываясь во тьму, и чуть позже услыхал громкий
звук шагов. В глаза ударил яркий свет.
А следом раздался голос:
– Мариус, идем с нами.