На удивление близкий контакт ему удалось наладить и с Миккелиной. Не прошло много времени, как она уже принимала Давида за родного, и ему было позволено выносить ее из дому на солнышко, а там он стал проверять, на что девочка способна. Он делал так же, как мама, сгибал и разгибал ей ноги и руки, поддерживал ее, пытался учить ходить, помогал ей делать разнообразные упражнения, а однажды привел с собой военного врача с базы, чтобы тот Миккелину посмотрел. Врач как следует позанимался с девочкой, посветил ей фонариком в глаза, посмотрел шею, покрутил голову туда-сюда, попросил ее опустить голову на грудь и откинуть на спину. А еще у него с собой были кубики разного размера, и врач просил Миккелину ставить кубики в ряды, чтобы в каждом ряду были одинаковые. Это Миккелина исполнила на раз. Давид объяснил ему то, что узнал от мамы: девочка заболела трех лет от роду и сейчас вполне понимает, что ей говорят окружающие, но сама не может толком произнести ни слова. А еще она умеет читать, и мама постепенно пытается учить ее писать. Врач, услышав все это, кивнул с таким видом, будто именно этого и ожидал, а потом долго говорил с Дейвом. Когда он ушел, Дейв передал маме мнение врача, что в плане умственного развития с Миккелиной все в полном порядке. Это мама и мальчики знали и без него. Но дальше он добавил, мол, врач говорит, что со временем, если делать правильные упражнения и очень постараться, Миккелина сможет самостоятельно ходить.
— Ходить! Сама!
Дело было на кухне, и мама от удивления села на стул.
— И не только ходить, даже говорить по-человечески, — продолжил Дейв. — Это вполне реально. Вы что, никогда прежде не показывали ее врачу?
— Я поверить в это не могу, — застонала мама.
— С ней все о'кей, — сказал Дейв. — Нужно просто подождать.
Мама словно не слышала его слов.
— Он чудовище, каких свет не видывал, мерзкая, злобная тварь, — произнесла она вдруг.
Дети сразу затихли и прислушались — еще никогда они не слышали, чтобы мама так говорила о Гриме.
— Ужасный, страшный человек, — продолжила она. — Мелкая, злобная, уродливая душонка, недостойная того, чтобы жить. Я в толк не возьму, откуда такие люди берутся. Почему они все не дохнут во младенчестве. Не могу понять. Почему им позволяется вести себя так. Как человек вырастает в такое чудовище? Что такое с ним делается, что он оборачивается такой мерзкой тварью? Почему ему вольно вести себя как животное, год за годом, год за годом, бить собственных детей, унижать их, бить меня так, что мне хочется повеситься, и я все думаю, где бы достать веревку попрочнее…
Она застонала и придвинулась ближе к кроватке Миккелины, погладила дочь по голове.
— И тебе стыдно, что тебя угораздило стать его жертвой, жертвой такого отвратительного ничтожества, и ты остаешься одна, никого к себе в душу не допускаешь, а особенно детей. И так ты сидишь, одна-одинешенька, и готовишься, ждешь следующего раза, когда он на тебя накинется, и ведь это всякий раз без предупреждения, без причины, просто так, ни с того ни с сего, а он налетает на тебя, едва не лопаясь от ярости и злобы, и нет смысла спрашивать, отчего и почему, и вся твоя жизнь превращается в ожидание следующего удара, и ты все думаешь, когда тебя ударят снова, куда тебя ударят, как будет больно, в котором часу, какой будет день недели, какая фаза луны и еще, и еще… и еще ты думаешь, а что можно сделать, чтобы попробовать отвратить неизбежное? Чем усерднее я стараюсь делать ему приятное, тем большим ко мне презрением он переполняется. Чем я услужливее, чем больше я его боюсь, тем сильнее, жарче он меня ненавидит. А если я смею оказать сопротивление, то уж тогда он распаляется как следует и от меня живого места не остается. С ним нельзя вести себя правильно или неправильно. Ты всегда виновата.
Мама вздохнула.
— И в итоге ты мечтаешь только об одном — чтобы это кончилось. И тебе плевать, как именно. Плевать решительно. На что угодно согласна, лишь бы этому настал конец.
И в доме наступила гробовая тишина.
Миккелина, боясь шелохнуться, лежала в кроватке, а мальчишки тихонько подошли и сели рядом с мамой, каждый со своей стороны. Все трое не пропустили ни одного ее слова. Она говорила правду — никогда прежде она не открывала им глаза на бездну мучения, в которой ей выпало жить целую жизнь, такого неизбывного, что она уже и не помнила другой жизни.
— Все будет в порядке, — сказал Дейв.
— Мам, я тебе помогу, — сказал Симон.
Голос серьезный, как у взрослого. Мама посмотрела на него.
— Я знаю, Симон, — ответила она. — Я всегда это знала, бедный мой сыночек.
Шли дни, и Дейв все свободное время проводил в доме на Пригорке, и все больше — не с детьми, а с мамой. Иногда он сидел с нею дома, а иногда они ходили гулять вокруг Рябинового и Козлиного озер. Мальчишки, конечно, не отказались бы бегать за ним хвостиком и дальше, но Дейв почему-то больше не звал их с собой на рыбалку и меньше занимался с Миккелиной. Впрочем, дети не жаловались — они заметили, как сильно изменилась мама, считали, что все это благодаря Дейву, и радовались за нее.
Прошло около полугода с того дня, как Грима увела из дому военная полиция, и наступила осень. И как-то раз — стояла очень хорошая погода — Симон увидел, как Дейв и мама идут домой. Они были еще довольно далеко, шли очень близко друг к другу и держались за руки. Симон на всякий случай протер глаза, но так оно и было. А подойдя поближе к дому, они разомкнули руки и отдалились немного друг от друга, и тогда Симон понял — они не хотят, чтобы люди про это знали.
— Что вы с Дейвом думаете делать? — спросил Симон маму однажды осенним вечером, когда пригорок погрузился во тьму. Вся семья сидела на кухне, Томас и Миккелина играли. Дейв, как обычно, провел с ними весь день, но как солнце стало клониться к закату, вернулся к себе в казармы.
Заданный Симоном вопрос висел в воздухе все лето. Дети много раз обсуждали это между собой, и каких только историй не придумывали — и все они кончались тем, что Дейв становился им приемным отцом, выгонял Грима к чертям собачьим и больше они папашу не видели.
— В каком смысле «делать»? — спросила мама.
— Ну, когда он вернется, — сказал Симон.
Миккелина и Томас бросили играть и стали смотреть на маму и Симона.
— Рано думать об этом, — ответила мама. — Он еще не скоро вернется.
— Но что вы намерены делать?
Миккелина и Томас переводили взгляд с Симона на маму и обратно. Мама посмотрела на Симона, потом на Миккелину и Томаса и сказала:
— Он нам поможет.
— Кто? — уточнил Симон.
— Дейв. Он нам поможет.
— И что он намерен сделать?
Симон пристально смотрел на маму, пытаясь прочитать ответ у нее в глазах. Мама и не думала отводить взгляда:
— Дейв хорошо знает, как вести себя с такими, как он. Он знает, как совладать с ним.