Мне вновь стало холодно, и я смотрел на Петруса умоляюще.
Однако он сделал вид, что не замечает: поднялся, взял рюкзак, и мы с приводящей
в отчаянье медлительностью начали одолевать двести метров до городка.
Сначала я смотрел только на таверну – старинный двухэтажный
домик с деревянной вывеской над дверью. Мы подошли так близко, что я смог
различить даже выбитый под крышей год постройки – 1652. Мы двигались, но
казалось, не трогаемся с места. Петрус еле передвигал ноги, и я уподоблялся
ему. Достав из рюкзака часы, я надел их на запястье.
– Так будет еще хуже, – сказал он. – Потому что время не
всегда течет в одном и том же ритме. Мы определяем его ритм.
И я, то и дело поглядывая на часы, убедился в правоте Петруса.
Чем чаще я смотрел на циферблат, тем медленней ползла стрелка. И тогда, решив
последовать совету моего проводника, я сунул часы в карман. Я попытался
сосредоточиться на другом: стал всматриваться в окружающий нас пейзаж, изучать
камни под ногами, однако постоянно переводил взгляд на таверну – и убедился,
что мы практически не приблизились к ней ни на пядь. Тогда я попробовал
рассказывать самому себе какие-то истории, но дело не пошло – упражнение
вселяло в меня такую нервозность, что я не мог сосредоточиться. И когда, не
выдержав, я вновь вытащил часы, то убедился – прошло всего-навсего одиннадцать
минут.
– Не превращай это упражнение в пытку – оно не для этого
придумано, – заметил Петрус. – Попытайся обрести наслаждение в скорости, к
которой ты не привык. Меняя ход повседневности, ты позволишь новому человеку
родиться в тебе. Но, впрочем, решай сам.
Последнюю фразу он произнес мягко, и это немного успокоило
меня. Что ж, если решать должен я сам, надо воспользоваться ситуацией. Я
глубоко вздохнул и постарался ни о чем не думать – впасть в такое состояние
духа, когда время течет где-то в отдалении и никак меня не касается. Я все
больше успокаивался и постепенно другими глазами увидел все, что меня окружало.
И воображение, прежде бунтовавшее против меня, теперь становилось моим
союзником. Глядя на городок впереди, я сочинял историю о нем – о том, как его
основали и построили, о том, как приходили туда паломники, как, простыв на
холодных ветрах Пиренеев, радовались они теплу и гостеприимству его жителей. И
вот пришла минута, когда я почувствовал в нем присутствие какой-то мудрой и
таинственной силы. И мое воображение заполнило долину рыцарями, сделало ее
полем битвы. Я видел, как сверкают на солнце клинки мечей, слышал воинственные
клики. И городок стал чем-то большим, нежели местом, где мне предложат стакан
вина и теплое одеяло, – теперь он превратился в историческую веху, в память о
героических деяниях человека, все бросившего ради того, чтобы обосноваться в
этой глуши. Я понял, как редко обращал внимание на мир вокруг себя.
А когда ко мне вернулась способность воспринимать
действительность, мы стояли у дверей таверны и Петрус приглашал меня войти.
Упражнение «Скорость»
В течение двадцати минут вдвое уменьшите скорость, с которой
вы обычно передвигаетесь. Внимательно вглядывайтесь во все, что вас окружает, –
в предметы, природу, людей. Наилучшее время для этого упражнения – после обеда.
Повторяйте упражнение неделю.
– Я тебя угощаю, – сказал он. – Выпьем и пораньше ляжем
спать, потому что завтра я должен буду представить тебя великому магу.
Я спал тяжелым сном без сновидений. И когда на двух
единственных улочках городка под названием Ронсеваль забрезжил день, Петрус
постучал в дверь моего номера. Мы ночевали на втором этаже таверны, которая
служила еще и гостиницей.
Мы выпили по чашке черного кофе, поели хлеба с оливковым
маслом и тронулись в путь. Густой туман окутывал городок. Я понял, что
Ронсеваль – не просто захолустный городок, как казалось мне сначала: в ту пору,
когда паломничество в Сантьяго-де-Компостелу было массовым, там находился самый
крупный в округе монастырь, владевший землями вплоть до самой наваррской
границы. Следы этого сохранились и доныне – немногочисленные дома его были
прежде частью монастырской обители. Единственной «мирской» постройкой была
таверна, в которой мы провели ночь.
В тумане мы добрались до монастырской церкви. Вошли, увидели
нескольких монахов в белом, которые совершали первую утреннюю мессу. Я не
понимал ни слова, ибо молились они по-баскски. Петрус присел на скамейку и
попросил меня сесть рядом.
Церковь была огромных размеров и полна бесценных
произведений искусства. Петрус шепотом
рассказал мне, что построена она была на пожертвования
королей и королев Португалии, Испании, Франции и Германии, а место для нее
выбрал некогда сам Карл Великий. У главного алтаря Пречистая Дева Ронсевальская
– образ ее был отлит из серебра, а лик вырезан из дерева благородных пород –
держала в руках ветвь с цветами, сделанными из драгоценных камней. От запаха
ладана, от величественной готики, от хора молящихся я впал в состояние,
подобное тому, какое прежде испытывал, совершая ритуалы Традиции.
– Ну а маг? – осведомился я, вспомнив сказанные накануне
слова Петруса.
Тот молча показал глазами на худощавого, средних лет монаха
в очках, который сидел рядом с другими на длинной скамье, окружавшей главный
алтарь. Возможно ли: монах – и одновременно маг? Мне хотелось, чтобы месса
поскорее закончилась, но ведь Петрус сказал мне, что ход времени определяется
исключительно нами, и благодаря снедавшему меня нетерпению служба продолжалась
больше часа.
Когда же наконец отзвучали последние слова, Петрус, оставив
меня на скамейке, вышел вслед за монахами в заднюю дверь. Я разглядывал пышное
убранство храма и сознавал, что должен был бы помолиться, однако ничего не
получалось. Я ни на чем не мог сосредоточиться: изображения святых казались мне
бесконечно далекими, принадлежащими временам, которые минули и никогда больше
не воротятся, как никогда не настанет вновь золотой век Пути Сантьяго.
Петрус появился в дверях и молча подозвал меня к себе.
Мы вышли во внутренний монастырский сад. Посередине стоял
фонтан, и, присев на край каменной чаши, поджидал нас монах в очках.
– Отец Хавьер, вот пилигрим, о котором я вам говорил, –
отрекомендовал меня Петрус.
Монах протянул мне руку; мы поздоровались, и замолчали. Я
ждал – вот-вот что-нибудь произойдет, однако слышались только петушиный крик да
клекот ястребов, вылетевших на ежедневную охоту. Монах смотрел на меня безо
всякого выражения – примерно так же, как мадам Дебриль, когда я произнес
Древнее Слово, – и наконец все же первым нарушил долгое и тягостное молчание: