Всякий раз, как я бывал в ее обществе, мое
существование казалось мне оправданным. Может быть, она хотела услышать это от
меня? Ладно, еще будет время сказать это за ужином. Я был готов едва ли не на
все – даже расстаться с моей тогдашней возлюбленной, – но, разумеется, не к
тому, чтобы раздавать мои книги на улице.
В такси мы снова заговорили о предполагаемых
занятиях с актерами, хотя мне хотелось бы – о любви, и тема эта представлялась
мне куда важней Маркса, Юнга, лейбористской партии или тех проблем, с которыми
я каждый день сталкивался в редакциях.
– Тревожиться тебе не о чем, – сказал я, едва
пересиливая желание взять Афину за руку. – Все будет хорошо. Говори о
каллиграфии. Говори о танце. О том, что ты знаешь.
– Если следовать твоему совету, я никогда не
обнаружу того, что не знаю. Когда я стану перед ними, я должна буду сделать
так, чтобы мой разум молчал, а говорило сердце. Но ведь это – впервые, и потому
мне страшно.
– Хочешь, я пойду с тобой?
Она согласилась. Мы вошли в ресторан, заказали
вина, начали пить. Я – чтобы набраться смелости и заговорить о любви, которая,
как мне казалось, переполняет меня, хоть я и сознавал, что это нелепость –
любить человека, толком его не зная. Афина – потому что должна была говорить о
том, чего не знала, и хотела преодолеть страх.
На втором бокале я почти физически ощутил, как
напряжены ее нервы. Взял ее за руку, но Афина мягко высвободилась.
– Я не могу бояться.
– Еще как можешь! Сколько раз я испытывал
страх! И все равно – когда надо было, шел вперед, отвечал на любой вызов.
Я и сам был взвинчен и взволнован. Снова
наполнил бокалы. Официант ежеминутно подходил справиться, что мы будем есть, а
я всякий раз отвечал, что заказ сделаем попозже.
Путано и сбивчиво я говорил обо всем, что
приходило в голову, Афина вежливо слушала, но было видно– она пребывает где-то
очень далеко, в темной вселенной, населенной призраками и фантазмами. Потом
вдруг снова рассказала о женщине из Шотландии и о ее советах. Я усомнился в том,
можно ли учить тому, чего не знаешь сам.
– Разве тебя кто-нибудь учил любить? – был ее
ответ. Неужели она читает мои мысли?
– Нет, не учил. Но ты, как и всякий человек,
оказался способен постичь эту науку. Как? Да никак. Ты поверил. Поверил и,
следовательно, полюбил.
– Афина…
Я запнулся, но все же сумел окончить фразу,
хоть и собирался произнести нечто совсем иное.
– …наверно, пора выбрать, что мы будем есть.
Я понял, что еще не готов говорить о том, что
переворачивало мне душу. Подозвал официанта, заказал всякой всячины – чем
дольше будем мы ужинать, тем лучше – и еще одну бутылку вина.
– Какой ты странный… Ты что – обиделся на мои
слова о ненужности книг? Поступай, как знаешь, я не собираюсь менять твой мир.
За несколько секунд до этого я как раз подумал
об этом.
– Афина, мне нужно поговорить о том, что было
в том баре в Сибиу, помнишь? Звучала цыганская музыка…
– Не в баре, а в ресторане.
– Ну да. Сегодня мы говорим о книгах, которые
скапливаются и занимают место. Может быть, ты и права. Есть нечто такое, чем я
хочу поделиться с той минуты, как увидел тебя в танце… С каждым днем это
«нечто» становится все тяжелее.
– Не понимаю, о чем ты.
– Отлично понимаешь. Я говорю о любви, которую
всеми силами пытаюсь уничтожить – раньше, чем она проявится. Мне хотелось бы,
чтобы ты приняла ее; это то немногое, что есть во мне от меня самого и чем я не
обладаю. Она не вся принадлежит тебе, потому что в моей жизни есть и другой
человек. Но я был бы счастлив, если бы ты могла как-то принять ее.
Твой соотечественник, арабский поэт Халиль
Джибран сказал: «хорошо давать, когда просят, но стократ лучше – все вверить
тому, кто не просил ничего». Если бы я не сказал сегодня вечером всего, что
сказал, то оставался бы лишь наблюдателем, свидетелем всего происходящего – но
не участником жизни.
Произнеся все это, я вздохнул с облегчением:
вино помогло мне раскрепоститься.
Афина допила свой бокал; я сделал то же.
Появился официант с подносом, принялся рассказывать о заказанных нами блюдах,
об их особенностях, ингредиентах, способах приготовления. Он говорил, а мы
смотрели друг другу прямо в глаза – Андреа говорила, что для Афины, которая так
же вела себя в первую их встречу, это способ смутить собеседника.
Молчание становилось гнетущим. Я уже видел,
как она поднимается из-за стола, сказав что-нибудь о своем пресловутом друге из
Скотланд-Ярда или что, мол, ей очень лестно, но нужно готовиться к завтрашним
занятиям.
– «А разве существует на свете такое, что
можно сохранить? Все, чем владеем, когда-нибудь будет у насвзято. Деревья
отдают свои плоды, ибо, сохраняя их, положили бы предел своему бытию».
Голос ее, от вина звучавший низко и
прерывисто, сковал молчанием все вокруг нас.
– «И больше заслуги – не у того, кто
предлагает, но у того, кто принимает, не чувствуя себя в долгу. Мало дает
делящийся лишь вещественным, и много – отдающий самого себя».
Она отпила еще немного вина. Я сделал то же.
Теперь мне не надо было спрашивать, принят ли мой дар или отвергнут. И на душе
стало легче.
– Наверное, ты права. Подарю их публичной
библиотеке, а дома оставлю только несколько штук – те, которые наверняка буду
перечитывать.
– Ты в самом деле хочешь поговорить об этом?
– Не хочу. Но я не знаю, как иначе поддержать
разговор.
– Что ж, тогда отдадим должное здешней кухне.
По-моему, это удачная мысль, а?
Нет, я так не считал и хотел бы услышать
что-нибудь другое. И, не решившись возразить, заговорил о библиотеках, книгах,
поэтах, горько раскаиваясь в том, что заказал такую прорву еды, – теперь уже
мне хотелось опрометью выскочить из-за стола, ибо я не знал, как продолжать это
наше свидание.
Под конец она взяла с меня слово, что я приду
в театр на ее первое занятие, – и для меня это было сигналом. Она нуждается во
мне, она принимает то, что я бессознательно мечтал предложить ей, впервые
увидев в трансильванском ресторанчике ее танец, но лишь сегодня вечером смог
понять.
Или, как сказала Афина, поверить.