Пора было выметаться. Ничего хорошего мне тут не высидеть. И все же, повинуясь сыщицкому инстинкту, я сперва проверил комод и платяной шкаф. Минут за десять я обыскал всю комнату, но ничего интересного не нашел.
Свит глядел на меня невидящими глазами. Я попрощался с мертвым Ножкой и закрыл дверь. У меня пересохло в горле, язык не ворочался: господи, умереть с собственным хозяйством во рту! Надо было бы еще осмотреть гостиную, но на полу слишком много всего валялось, и я боялся, что останутся следы ботинок. На телевизоре уже не было моей карточки, и в вещах Ножки я ее не нашел. В кухне я видел пустой бумажный мешок, что означало, что мусор уже выносили. Я надеялся, что моя карточка покоится на дне бака.
Прежде чем выйти на лестничную площадку, я посмотрел в глазок. Никого. Я оставил дверь чуть приоткрытой, как раньше, стянул перчатки и сунул обратно в дипломат из телячьей кожи. Постоял немного на площадке, прислушиваясь. Стояла полная тишина, на лестнице никого не было. Женщина с первого этажа, наверно, запомнила меня, но тут уж ничего не поделаешь.
Не замеченный никем, я спустился по лестнице. На улице никого не было, лишь какие-то малыши играли в классики. Они не обратили на меня внимания.
Глава двадцатая
Три порции неразбавленного виски успокоили меня и настроили на философский лад. Я сидел спиной к телевизору в каком-то тихом местном барчике (не то «У Фредди», не то «У Тедди») и обдумывал положение.
Теперь у меня на руках было уже два трупа. Фаулер и Ножка знали Джонни Фаворита и носили пятиконечные звездочки. Интересно, на месте ли Ножкин зуб с коронкой или же его постигла участь докторского кольца? Вопрос интересный, но не настолько уж, чтобы вернуться и проверить. Ну хорошо. Звездочки могут быть и совпадением: в конце концов, не такой уж редкий символ. Доктор-морфинист и негр, играющий джаз, были знакомы с Джонни — опять-таки совпадение возможно. И все же я нутром чуял, что за этим стоит что-то большее. Что-то неизмеримо большее. Я сгреб сдачу с мокрой стойки и отправился защищать интересы Луиса Цифера.
Поездка на Кони-Айленд подняла мне настроение и отвлекла от дурных мыслей. До часа пик было еще далеко, и на шоссе Рузвельта и в тоннеле Бэттери машин было немного. Проезжая по Парковой автостраде, я открыл окно, и в салон стал задувать холодный ветерок с пролива. К тому времени, как я выехал на Кропси-авеню, запах крови больше не преследовал меня.
Я проехал Восточной Семнадцатой улицей до Серф-авеню и припарковался возле «Автодрома». Площадку, на которой застыли крошечные автомобили с толстыми резиновыми бамперами, окружал дощатый забор. Кони-Айленд, веселый и яркий в сезон аттракционов, казался городом-призраком. Деревянно-металлическая паутина американских горок возносилась к небу, но не слышно было воплей катающейся публики. Только ветер подвывал, скользя между стойками, одиноко, как паровозный гудок.
Какие-то бедолаги шатались по улицам, ища, чем заняться. Ветер гонял газетные листы по широким пустым тротуарам, словно перекати-поле. Над ними невысоко летали две чайки, высматривая внизу какой-нибудь съедобный мусор. Вдоль улицы стояли киоски, торгующие сахарной ватой, комнаты смеха, рулеточные балаганчики — все наглухо заколоченные, ни дать ни взять клоуны без грима.
Зато киоск «Закуски у Натана» под яркой вывеской с крупными буквами был, как всегда, открыт, и я остановился и купил хот-дог и пиво в картонном стаканчике. Продавец, судя по виду, работал здесь еще со времен Луна-парка.
— Слушай, ты не слыхал о такой гадалке — мадам Зоре?
— Как-как?
— Мадам Зора. Лет пятнадцать назад народ к ней валом валил.
— Не-е. Я тут год всего работаю. Ты меня лучше спроси про паром на острове Статтен. Я пятнадцать лет на пароме продукты возил. Ну давай, спроси что-нибудь!
— Почему ты ушел с парома?
— Плавать не умею.
— И что?
— Утонуть боялся. Сколько можно судьбу искушать?
Он улыбнулся, показав мне четыре дупла во рту. Я запихнул за щеку остаток хот-дога и побрел дальше, прихлебывая пиво.
Улочка Бовери, что между Серф-авеню и Бордвоком, больше походила на ярмарку с цирком и увеселениями. Я брел меж двух рядов притихших аттракционов и думал, что мне теперь предпринять. Цыган спрашивать бесполезно: у них конспирация покрепче, чем у Ку-клукс-клана в Джорджии. Эти тебе ничего не скажут. Значит, буду бродить здесь, пока не найду кого-нибудь, кто не только помнит мадам Зору, но и согласится поделиться со мной своими воспоминаниями.
Для начала я решил повидать Дэнни Дринана — удалившегося отдел жулика, содержащего ныне захудалый паноптикум на углу Тринадцатой и Бовери. Я познакомился с ним в пятьдесят втором, когда он только-только вышел из тюрьмы, где отсидел четыре года. Федеральное бюро расследований хотело привязать его к делу о фондовых махинациях, но бедняга Дэнни был только зицпредседателем при Пиви и Манро, затейниках с Уолл-стрит. Я же в то время работал на одного из тех, кто пострадал от их искусства, и мимоходом приложил руку к раскрытию и этого дела. Так Дэнни попал ко мне в должники и теперь время от времени давал мне сведения о разных темных личностях.
Узкое одноэтажное здание паноптикума было зажато между пиццерией и галереей аттракционов. Фасад его украшала афиша, на которой полуметровыми ярко-красными буквами было написано:
«Спешите видеть:
галерея американских президентов;
пятьдесят, знаменитых душегубов;
убийство Линкольна и Гарфилда;
[16]
Диллинждер
[17]
в морге;
Толстяк Арбакл
[18]
в суде.
Поразительно! Поучительно!
Как живые!»
В билетной кассе древняя гарпия с крашенными хной патлами раскладывала пасьянс механическим движением гадательных автоматов из соседней галереи аттракционов.
— Дэнни Дринан здесь?
— Там, внутри, — проскрипела она, вытягивая из-под низа колоды крестового валета. — С витриной возится.
— Можно зайти? Мне с ним поговорить надо.