Потому что когда отрок совсем уж продрог и
приготовился сдаться, была ему за долготерпение награда.
В небесном занавесе обнаружилась прореха,
отыскала-таки луна ветхое облачко и на несколько мигов осветила озеро – тускло,
кое-как, но все же достаточно, чтобы взору наблюдателя открылось жуткое
зрелище.
Посреди неширокого пролива, что отделял
большой остров от малого, Пелагий увидел качающийся меж волн стручок лодки, а в
ней стоймя черную фигуру в остром куколе. Фигура согнулась, подняла что-то
светлое, мягкое и перевалила через борт.
Послушник вскрикнул, ибо явственно разглядел
две голые, тощие, безвольно болтнувшиеся ноги. Вода сомкнулась над телом, а в
следующую секунду сомкнулась и небесная прореха.
Пелагий сам не знал, не померещилась ли ему
этакая чертовщина? И очень просто, от темноты да неверного света.
Но здесь в голову монашку пришла мысль, от
которой он аж вскрикнул.
Подобрал края подрясника, так что забелели
оборки дамских панталон, и рысцой побежал от берега вглубь острова.
Пока бежал, бормотал слова сумбурной, наскоро
составленной молитвы: “Избави, Боже, агнца от зуб волчьих и от муж крови! Да
воскреснет Бог, и да расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящие
Его!”
Вот башмаки застучали по кирпичу мощеной
дороги, но легче бежать не стало – земля понемногу поднималась вверх, и чем
дальше, тем круче.
У края сосновой рощи, где начинались
коровинские владения, бегущий перешел на шаг, ибо совсем выбился из сил.
Окна домиков были темны, скорбные духом
пациенты спали.
Не столько увидев, сколько угадав над плотной
стеной кустов стеклянную кровлю оранжереи, Пелагий снова побежал
Ворвавшись внутрь, отчаянным, срывающимся
голосом крикнул:
– Алексей Степаныч! Алеша! Тишина.
Заметался меж пышных зарослей, вдыхая разинутым
ртом дурманные тропические ароматы.
– Алешенька! Отзовись! Это я, Пелагия!
Из угла потянуло холодом. Монашек повернул в
ту сторону, вглядываясь во мрак.
Сначала под ногами захрустели стеклянные
осколки, а уж потом Пелагий разглядел огромную дыру, проломанную прямо в
прозрачной стене оранжереи.
Осел на землю, закрыл руками лицо.
Ох, беда.
Гулливер и лилипуты
“Еще придешь? Ты приходи. А то скоро он меня
заберет. Придешь?” Голос Алеши Ленточкина, особенно детская, исполненная робкой
надежды интонация, с которой было произнесено последнее слово, так отчетливо
запечатлелись в памяти, так терзали душу теперь, когда ничего уже изменить было
нельзя, что Пелагий зажал уши. Не помогло.
Не преступника нужно было выслеживать, а
бедного Алексея Степановича спасать, быть все время рядом, оберегать,
успокаивать. Ведь ясно было (да и в письме Митрофанию прописано), что не отступится
лиходей от своих жертв, домучает их, добьет. Как можно было не разобрать в
Алешином лепете мольбу о помощи?
Несколько времени погоревав и показнившись
подобным образом, Пелагий со вздохом поднялся с земли, отряхнул с подола
приставшую стеклянную крошку и двинулся в обратный путь.
Пускай Коровин узнает о пропаже своего
пациента утром – от садовника. Нечего тратить время на лишние объяснения, да и
неизвестно еще, какую роль играет доктор во всей этой истории. И голову ломать
о произошедшем сейчас тоже незачем, и так уж она чуть не лопается, бедная
голова. Лечь в постель и заснуть, постараться. Утро вечера мудренее.
То вздыхая, то всхлипывая, послушник добрел по
ночной дороге до города. Пробрался в павильон, чтобы вернуться из мужского
состояния в женское.
Только снял скуфью и подрясник, только потянул
из саквояжа свернутое платье, как вдруг свершилось невероятное.
Один из громоздких железных шкафов волшебным
образом отделился от стены и двинулся прямо на Полину Андреевну. Она сидела на
корточках, остолбенело глядела снизу вверх на этакое чудо и даже испугаться
толком не успела.
А пугаться было чего. Автомат заслонил собою
светлое пятно двери, и госпожа Лисицына увидела – нет, не шкаф, а огромный
силуэт в черной монашеской рясе.
Прижав руки к рубашке (кроме белья и панталон
в этот момент на Полине Андреевне ничего больше не было), она дрожащим голосом
проговорила:
– Я тебя не боюсь! Я знаю, ты не призрак, а
человек!
И сделала то, на что вряд ли решилась бы, будь
она в смиренном монашеском наряде, – распрямилась во весь рост, да на цыпочки
привстала и ударила кошмарное видение кулаком туда, где должно было находиться
лицо, а потом еще и еще.
Кулачок у госпожи Лисицыной был небольшой, но
крепкий и острый, однако удары не произвели никакого действия, Полина Андреевна
только костяшки оцарапала обо что-то колючее и жесткое.
Гигантские лапищи схватили воительницу за
руки, свели их вместе. Одна пятерня зацепила оба тонких запястья, другая с
неописуемой ловкостью обмотала их бечевкой.
Обезручев, Полина Андреевна не сдалась – стала
лягаться, норовя попасть противнику по коленке, а если получится, то и выше.
Нападавший присел на корточки, причем оказался
ненамного ниже стоявшей дамы, и несколькими быстрыми движениями спутал ей
лодыжки и щиколотки. Лисицына хотела отпрянуть, но от невозможности переступить
с ноги на ногу повалилась на пол.
Теперь оставалось только прибегнуть к
последнему женскому оружию – крику. Пожалуй, и с самого начала так следовало
бы, чем кулачками размахивать.
Она раскрыла рот пошире, чтоб позвать на
помощь – вдруг по набережной идет дозор мирохранителей или просто поздние
прохожие, но невидимая рука засунула ей между зубов грубую, противно кислую тряпку,
а чтоб кляп было не выплюнуть, еще и повязала сверху платком.
Потом муж силы легко приподнял беспомощную
пленницу, взяв за шею и связанные ноги, будто какую овцу, и кинул на
расстеленную рогожу, которую Полина Андреевна заметила лишь теперь. Хорошо
подготовившийся злодей перекатил лежащее тело по полу, одновременно заматывая
рогожу, и госпожа Лисицына за секунду превратилась из неодетой дамы в какой-то
бесформенный тюк.