Волк. Ложные воспоминания - читать онлайн книгу. Автор: Джим Гаррисон cтр.№ 38

– Сначала поешь.

– Да нет. Воды.

Она принесла стакан воды со льдом и села на кровать. Я закрыл лицо подушкой и застонал. Нужна химия.

– Замолчи. Нянька еще здесь.

Пожилая негритянка просунула голову в дверь, сказала, что дитя уснуло и она уходит. Барбара вышла, а я перевернулся на бок и стал слушать, как кричит, скрипит и трется мой мозг. В животе разливалась желчь, а в горле до сих пор чувствовалась смесь гашиша и бурбона. Встал, почистил зубы и заметил, что кожа приобрела желтоватый оттенок. Обратно в постель, я очень хотел, чтобы эта постель была моей, выглянул из-под подушки, чтобы еще раз удостовериться, где я. О боже, никогда больше не возьму в рот ничего, кроме пищи и воды. Больная темнота. Зажмурься, и ты увидишь, как в стеклообразной субстанции дрейфуют звезды, красные точки и мелкие волокна. Слепой глаз видит больше интересных штук, чем плотно закрытый, а еще он может повернуться и рисовать что-то свое в черноте черепа. Дверь опять открылась, я приподнял подушку. Барбара протянула мне яичный коктейль.

– Я возьму тебе билет на самолет.

– Хуйня.

– Я не хочу, чтобы ты здесь оставался. Я этого не выдержу.

– Я и так не останусь. Пресмыкаться перед твоими джентльменами.

– Замолчи.

– Ты это уже сегодня говорила.

Казалось, она вот-вот заплачет – я перевернулся и попросил почесать мне спину. Она принесла из ванной какой-то крем и стала долго, медленно массировать мне плечи и спину. Раньше мы часто делали друг другу массаж, притворяясь, что вовсе не думаем о сексе до того момента, когда ожидание становилось невыносимым.

– Давай, ты сядешь мне на голову.

– Не надо.

– Почему?

– Не знаю. Не хочу.

– Пожалуйста.

– С какой стати?

– Тебе же нравится, когда лижут.

– У тебя грязь во рту.

– Тогда ты мне пососи.

– Нельзя ли поласковее?

– Вот ты и пососи мне поласковее. У меня болит голова.

Она встала с кровати, подошла к окну, задвинула шторы. Слышно было, что на улице час пик, шум городского транспорта. Домой по запаршивевшему городу, ужинать после целого дня скуки и прожигания бумаги. Боб, заклей эти конверты и залей чернил в кулер. Да, сэр. Она встала на колени рядом с кроватью и потянула простыню. У меня сейчас подогнутся пальцы на ногах, и они подгибаются, как только – влажное тепло, легкие толчки языка и зубов. Еще, пожалуйста, мне нравится этот теплый шум. Указательный палец там, где он должен быть, большой судорожно подергивается. Пожалуйста, залезай в постель, я тебе тоже сделаю. Приглушенное «нет». Скажи, Патрис Лумумба или Роберт Руарк, [112] старая шутка. Бессловесно. В полутьме я, насколько могу, стараюсь рассмотреть, но долго держаться не получается. Зрелище меня взрывает. Она уходит в ванную, и я слышу, как льется вода, мне уже намного лучше, похмелье отпустило, подушка опять у меня на лице, и я в превосходной мягкой тьме. Возвращается Барбара, включает свет и улыбается. Мне больно, как это часто бывало год назад. Она мила, обаятельна, застенчива, и в голове у нее убогий апатичный мусор; каждую неделю психоаналитику уходит сумма, на которую кое-кто мог бы жить припеваючи. Робость с теми, кому она отдавала свое тело, была не настолько сильна, чтобы как-то ей повредить, однако это подрывает мои смутно кальвинистские устои. Она говорила, что не будет так делать, когда выйдет замуж, но ведь почти все они – просто старые друзья из Атланты. И она не может им отказать, ведь они такие милые и такие давние друзья. Она подошла к кровати и спросила, что я хочу на ужин. Я не мог сейчас думать ни о еде, ни о том, чтобы отправиться домой, ни о чем-то еще. Я вцепился ей в запястье и потянул к себе; она сопротивлялась.

– Нет.

– Почему?

Я силой уложил ее в кровать. Я думал, что только посмотрю в последний раз на ее тело, но это была ложь, я знал – мне нужна месть за наставленные рога, за изнурительные часы беспримесной ревности.

– Разденься.

Она встала, быстро сбросила юбку и свитер, в одном белье подошла к лампе. Трусики были голубые.

– Не надо. Не выключай.

Она постояла, уперев руки в бедра, затем повернулась и, опустив голову, подошла к кровати. Я знал, что она плачет. Я поднялся, снял с нее лифчик, очень медленно, потом встал на колени и стянул трусики. Она стояла очень напряженно и не сдвинула с места ноги, так что, не вставая с коленей, я разорвал трусики пополам. Я стал целовать ее, держась руками за бедра, – между ног восхитительный вкус фиалковой соли, которую она всегда сыпала в ванну. Потом целовал и лизал ее во всех позах, которые только мог придумать, и не знаю, сколько прошло времени. В конце концов она расслабилась, но так ничего и не сказала. Как балерина из фильма «Сказки Гофмана». Я поставил ее на четвереньки, поцеловал и с силой вошел, разглядывая себя самого, ее гладкие ягодицы, мои руки на ее белой коже и ее изящную спину. Вытащил и медленно вошел анально, зная, как сильно она это презирает. Она плакала, и мною начало овладевать отчаяние. Я сел на пятки, а она повалилась на бок. Несколько секунд мы смотрели друг на друга, затем она протянула ко мне руки.

Я лежу, слушая, как она опять плещется в ванной, настолько погруженный в меланхолию, что не могу даже сглотнуть. Она прошла через комнату в желтом халате, на меня даже не взглянула. Я встал, оделся, закурил сигарету и выглянул сквозь жалюзи на улицу. Через дорогу французский ресторан и выходящие из такси люди; мерзкое заведение, где меня сажали у самого туалета, а тарелки шваркали на столик с презрительным грохотом. Мы сводили туда ее родителей, они держались со мной мягко и любезно, без высокомерия. Я с удивлением узнал, что ее отец – брокер из Атланты и, судя по всему, работать ему необязательно. Видимо, для них не было секретом, что она спала с черными, и я на этом фоне представлялся как бы шагом вперед. У них был грустный вид, но она – их единственный ребенок, а я в то время уже начинал понимать, что, сколько бы денег и власти у людей не было, собственные дети все равно заставят их страдать снова и снова. Мои родители – бедняки, и я тоже немало постарался, чтобы сделать их несчастными. Ее отец спросил меня, что я собираюсь делать со своей жизнью. Или без нее, подумал я тогда, ибо мы приканчивали четвертую бутылку вина, а перед ужином от неловкости первой встречи приговорили несколько мартини. Я объявил, что собираюсь делать карьеру в Организации Объединенных Наций. Слова попросту сорвались у меня с языка, и все трое странно на меня посмотрели. Ее отец сказал, что карьера в ООН – это интересно, хотя, может, и не слишком прибыльно, но я в это время черпал вилкой шоколадный мусс и непроизвольно кусал ее каждый раз, когда подносил ко рту. Хотелось им сказать, что спортивную куртку, которая на мне сейчас надета, их дочь купила для меня сегодня утром в «Триплере». Я стоял перед магазином и ждал. И у меня не хватило пороху сказать, что я намерен сочинить эпическую притчу об упадке Запада, не говоря уже о Севере и Юге, – фактически всего этого ебаного мира. Ее мать держалась непревзойденно элегантно, ничем не показывая, сколько успела выпить. У дверей ресторана Барбара договорилась с матерью отправиться на следующий день за покупками, и мы распрощались: они ушли к «Пьеру», а мы – обратно в квартиру ебаться по-собачьи перед коридорным зеркалом. ООН, однако, и она попросила меня для примера произнести речь. Я сделал вид, что я великий человек, хуй вместо микрофона, и произнес речь о том, что этому миру не хватает лишь одного – десегрегации сортиров. Забудьте про пищу. Она естественным образом приложится.