Прежде все это усиливало презрение Сюзи; теперь же она находила, что Хиксы больше всего нравятся ей своими неудачами. Ее трогала их простодушная честность, одиночество среди окружающих их сомнительных апостолов и паразитов, их способ существования во враждебном и равнодушном мире небольшой тесной группой, в которой Эльдорада Тукер, доктор и двое секретарей составляли внешнюю кайму и по собственному мнению своего рода коллективную реинкарнацию некой парадной королевской культуры прошлого, символом которой для миссис Хикс было то, что она называла «ренессансным двором». Эльдорада, конечно, была их главной пророчицей; но даже необычайно «блестящие» и современные молодые секретари мистер Бек и мистер Баттлс проявляли трогательную склонность разделять ее взгляды и говорили о мистере Хиксе как о «покровителе искусства» в духе Пандольфино, славящего щедрость Медичи.
— Я начинаю по-настоящему любить Хиксов; полагаю, я была бы любезной с ними, даже если бы они остановились в «Даниэли»,
[9]
— сказала Сюзи Стреффорду.
— И даже если яхта принадлежала бы тебе? — спросил он в ответ; и на сей раз его добродушная шутка поразила ее своей неуместностью.
В бесконечные июньские дни «Ибис» уносил их далеко вдоль очарованных берегов; они плавали среди островов к северо-востоку от Венеции, посетили Аквилею, Помпозу и Равенну. Хозяева с радостью увезли бы их через Адриатику и дальше, к золотой сети островов Эгейского моря; но Сюзи воспротивилась этому нарушению рабочего распорядка Ника, да он и сам предпочел не слишком отрываться от дела. Только теперь он писал рано утром, так что по большей части они могли поднять якорь еще до полудня, а возвращались поздно вечером, когда в лагуне зажигалась низкая кайма огней. Его работа продолжала продвигаться, и, по мере того как прибавлялись страницы, Сюзи смутно, но безошибочно ощущала, что каждая новая страница соотносится со скрыто выделяющейся энергией, постепенным оформлением в нем чего-то такого, что в итоге способно изменить их общую жизнь. Но в каком смысле изменить, догадаться не могла: просто чувствовала, что сам факт выбора работы и погруженности в нее, хотя бы в течение нескольких цветущих летних недель, уже позволил ему по-новому говорить «да» и «нет».
VII
И сам Ник Лэнсинг в неменьшей мере сознавал действие в нем некой новой закваски. Он был лучшим, чем Сюзи или Стреффорд, судьей книги, которую пытался написать; он знал ее слабости, ее вероломство, стремление утечь меж пальцев, едва он задумывал покрепче ухватить ее; но он также знал, что в тот самый момент, когда, казалось, она не оправдывала его ожиданий, она неожиданно возвращалась, биясь громкими крыльями о его лицо.
Он не заблуждался относительно ее коммерческой ценности и отнюдь не обрадовался, а поморщился, когда Сюзи в связи с его книгой упомянула Мáрия. Называлась книга «Торжество Александра Великого». Его воображение было захвачено идеей изобразить поход молодого завоевателя по сказочным землям Востока: ему хорошо давались описательные эпизоды, и он смутно чувствовал, что развивать свою теорию о влиянии Востока на западное искусство, облекая ее в художественную форму, требует меньшей эрудиции, чем если бы он попытался изложить ее в статье. Неплохо представляя себе предмет своего интереса, он понимал, что знает недостаточно, чтобы писать о нем, но в утешение напоминал себе, что «Вильгельм Мейстер»
[10]
пережил множество увесистых томов по эстетике; и в перерывах между приступами недовольства собой высокое мнение Сюзи подбадривало его, и он находил ничем не омраченную радость в работе.
Никогда — нет, никогда! — он не был так безгранично, так безусловно счастлив. Прежняя литературная поденщина выучила его прилежанию, теперь же привычен стал жар вдохновения. Предыдущие литературные начинания были робкими и пробными, если же теперешнее уверенно и споро продвигалось вперед, то потому, что обстоятельства сильно переменились. Он испытывал чувство легкости, надежности, удовлетворенности; и к тому же впервые со времен ранней юности, как перед смертью матери, испытывал чувство, что ему есть за кем ухаживать, что есть кто-то, нуждающийся в его особой заботе и перед кем он ответствен за себя и свои поступки, как ни перед кем из торопливых и равнодушных людей, жизнь среди которых он выбрал.
Сюзи разделяла взгляды этих людей: она говорила на их языке, хотя понимала и другие, нуждалась в тех же удовольствиях, разве что не поклонялась их богам. Но с того момента, как она стала принадлежать ему, в нем родилось убеждение, что их союз отвечает ее глубинной потребности в поклонении. Она принадлежала ему, он выбрал ее, она заняла свое место в длинной череде жен Лэнсингов, которых мужчины прошлых поколений этого рода любили, уважали и, возможно, обманывали. Он не претендовал на понимание логики такой потребности, но факт, что она была его жена, придавал целеустремленность и последовательность его спорадическим порывам и таинственный отблеск святости его работе.
Раз или два в первые дни после женитьбы он спрашивал себя с легкой дрожью, что будет, если Сюзи прискучит ему. Такое уже случалось у него с другими женщинами, первые чувства к которым по силе не отличались от тех, что пробуждала в нем она. Роль, которую он играл в своих предыдущих любовных историях, вообще говоря, можно было определить одной незабываемой фразой: «Я и охотник, и добыча», ибо он неизменно переставал быть первым, только чтобы считать себя вторым. Этот опыт никогда не переставал причинять ему сильнейшую боль, поскольку его симпатия к преследователю была не намного менее глубокой, чем сострадание к себе самому; но так как он всегда больше жалел себя, то в конце концов отдалялся от преследователя.
Теперь весь этот пренатальный опыт казался полностью непригодным для того нового человека, которым он стал. Он не мог представить, что Сюзи наскучит ему — или что он постарается избавиться от нее, если такое произойдет. Он не мог думать о ней как о враге или даже сообщнице, поскольку сообщники — это потенциальные враги: она была той, с кем предстояло вкусить небывалое чудо, радость дружбы, но которая даже в этих временных восторгах должна была оставаться в первую очередь верной подругой.
Эти новые чувства не повлияли на его общее отношение к жизни, но просто укрепили его веру в ее высшие «радости». Никогда он так не наслаждался тем, что всегда любил. Никогда добрый обед не был так вкусен, красивый закат так красив; он радовался тому, что равно мог оценить то и другое. Он, как всегда, гордился умом Сюзи и тем, что она свободна от предрассудков: теперь, когда она принадлежала ему, она не могла быть для него слишком «современной». Он в полной мере разделял ее страсть к наслаждению моментом и лихорадочную жажду растянуть его. Он знал, когда она раздумывает о способах продлить их прекрасное положение, и втайне раздумывал вместе с ней, какие еще новые способы они способны изобрести для этого. Он был благодарен Элли за то, что та по-прежнему отсутствует, и уже начал надеяться, что они смогут оставаться в палаццо до конца лета. Если надежда оправдается, ему удастся закончить книгу, а Сюзи — немного отложить из процентов на свадебные чеки, и тогда их волшебный год может растянуться на два.