Содом и Гоморра. Города окрестности сей - читать онлайн книгу. Автор: Кормак Маккарти cтр.№ 59

— Врагом?

— Да. Я знаю один такой случай. Как раз в этом самом городе.

— Зачем человеку может понадобиться враг в качестве padrino?

— Да из самых что ни на есть лучших побуждений. Или из самых худших. Человек, о котором мы говорим, уже умирал, когда на свет божий появился последний из его отпрысков. Сын. Его единственный сын. И что же он сделал? Он заявился к человеку, который был когда-то его другом, но потом стал заклятым врагом, и попросил его стать padrino его сына. Тот, естественно, отказался. Что? Ты, видно, спятил? Очень он, надо полагать, был ошарашен. Они уже и не разговаривали-то много лет, а их злая вражда глубоко укоренилась. Возможно, они стали врагами по той же причине, по которой прежде были друзьями. Такое часто в этом мире случается. Но новоявленный отец настаивал. Кроме того, у него был припасен — как это у вас говорится? — el naipe? En su manga [182] .

— Козырный туз.

— Да. Туз в рукаве. Он поведал своему врагу о том, что умирает. Раскрыл карты. Выложил на стол. И его враг не смог отказать. Его просто лишили возможности выбора.

Внезапным режущим движением слепой вскинул руку в задымленный воздух.

— Дальше уже кривотолки, — сказал он. — Бесконечные пересуды. Кто-то говорит, что умирающий хотел возобновить их дружбу. Другие — что он когда-то поступил с тем человеком несправедливо и хотел загладить свою вину, прежде чем навсегда уйдет из этого мира. Еще другие говорили что-то еще. Все гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд. Я вот что тебе скажу: тот человек, что стоял на пороге смерти, не был склонен к сентиментальности. Бывало, что умирали его друзья. Он не питал никаких иллюзий. Знал, что вещей, для нас более всего желанных, тех, которые мы хотели бы удерживать близко к сердцу, мы зачастую скоро лишаемся, а тех, которые мы предпочли бы изжить, расточить как-нибудь, именно это желание странным образом наделяет неожиданной жизнестойкостью. Он знал, как хрупка память о любимых. Как закрываем мы глаза и говорим с ними. Как жаждем мы услышать их голоса хотя бы раз еще и как эти голоса и эти воспоминания тускнеют и тускнеют, пока из них не уйдет вся плоть и кровь, превратившись всего лишь в тень и эхо. А в конце концов и этого не остается.

А вот враги наши, наоборот, будто все время с нами. Чем сильнее бушует в нас ненависть, тем нетленнее память о них, так что по-настоящему страшный враг становится бессмертным. Поэтому человек, который принес тебе по-настоящему большой вред или несправедливо с тобой обошелся, становится постоянным жильцом у тебя в доме. И одно лишь прощение, может быть, способно его выселить.

Вот так примерно рассуждал тот человек. Если поверить в то, что он действовал из лучших побуждений. Хотел связать padrino самыми крепкими узами, которые он мог себе представить. Но и не только. Потому что своим предложением он, кроме всего прочего, брал себе в защитники весь мир. Как выполняет свой долг друг, проверять не будет никто. Но враг! Вы видите, как ловко он поймал его в расставленные сети. Потому что этот его враг на самом-то деле был совестливым человеком. То есть стóящим врагом. И теперь этому врагу-padrino придется нести образ умирающего в своем сердце веки вечные. Придется выдерживать испытующие взгляды всего мира. О таком человеке уже едва ли скажешь, что он сам определяет свой путь.

Ну вот. Как и предполагалось, отец умирает. Враг, ставший padrino, делается отцом его ребенка. А мир не спускает с него глаз. Стоит на страже, сменив умершего. Который своей дерзкой выходкой заставил его служить себе. Потому что есть, есть в этом мире высшая справедливость, как бы люди ни подвергали это сомнению. Конечно, эту справедливость, эту совесть можно себе представить как сумму совестей всех людей, но есть и другая точка зрения, и состоит она в том, что высшая совесть, может быть, существует и сама по себе, а доля в ней каждого человека мала и несовершенна. Человек, который умирал, стоял именно на этой точке зрения. Как и я лично. Кое-кто верит, что мир — как это сказать? — подвластен случаю.

— Изменчив.

— Изменчив? Ну не знаю. Пусть будет подвластен случаю. Но мир ничему такому вовсе не подвластен. И он всегда одинаков. Вот человек взял да и назначил весь мир себе в свидетели, чтобы заставить врага служить себе. Чтобы этот самый враг не вздумал пренебречь своим долгом. Вот что он сделал. Во всяком случае, я в это верую. Временами я все еще верую.

— И как же все это обернулось?

— О, весьма странным образом.

Слепой потянулся за своим бокалом. Выпив, продолжал держать его перед собой, словно разглядывая, а потом вновь поставил перед собой.

— Весьма странным образом. Потому что обстоятельства введения того человека в роль padrino сделали этот его статус главным, центральным в его жизни. На этом поприще выявилось все лучшее, что в нем было. Да даже и то, чего не было. Добродетели, давно отброшенные, вернулись и воссияли в нем. Он напрочь перестал грешить. Начал даже посещать мессу. Из самых затаенных глубин его существа это новое служение вызвало к жизни честь и верность, рвение и доблесть. То, чего он достиг, не передать словами. Кто бы мог такое предвидеть?

— Но что-то случилось? — спросил Джон-Грейди.

Слепой улыбнулся своей болезненной слепой улыбкой.

— Ага, почуял подвох! — сказал он.

— Вроде того.

— Все правильно. Ничем хорошим это не кончилось. Может быть, из этой сказки можно извлечь мораль. А может, и нельзя. Оставляю это на твое усмотрение.

— Так что же случилось?

— Судьба человека, чью жизнь навсегда изменила просьба умирающего, в конце концов оказалась совершенно загублена. Тот ребенок стал главным в его жизни. Стал чем-то большим, чем сама жизнь. Сказать, что он полюбил того ребенка до безумия, — значит ничего не сказать. И тем не менее все вышло скверно. Опять-таки я верую, что намерения умирающего были самыми лучшими. Но допустим и иной взгляд. Это ведь не первый случай, когда отец приносит в жертву сына… Крестный сын рос неуправляемым и своенравным. Стал преступником. Мелким воришкой. Игроком. За ним много чего водилось. В конце концов, зимой одна тысяча девятьсот седьмого, находясь в городе Охинага, он убил человека. В это время ему было от роду девятнадцать лет. Возраст, где-то близкий к твоему, наверное.

— Такой же.

— Да. Может быть, такова была его судьба. Может быть, никакой padrino не уберег бы его от него самого. Никакой отец. Тот padrino все свое состояние ухнул на взятки и на адвокатов. Все зря. Такая дорога, если на нее встать, конца не имеет, и он умер в нищете и одиночестве. Но не ожесточился. И даже мысли не допускал о том, что его, может быть, предали. Когда-то он был сильным и даже безжалостным человеком, но любовь делает людей глупцами. Я сам таков, так что говорить это имею право. Под ее влиянием мы напрочь забываем об осмотрительности и вновь о ней вспоминаем, только если судьбе будет угодно обратить на нас некую толику милосердия. Бывает, что очень малую. Или вообще никакой… Говорят о какой-то слепой судьбе, которая бессмысленна и бесцельна. Но что за штука такая эта судьба? В этом мире каждому действию, после которого нет пути назад, предшествует другое, а тому еще одно и так далее. Получается лестница с невообразимым множеством ступеней. Люди думают, что, когда у них возникает выбор, они что-то решают. Но свобода наших действий ограничена тем, что нам дано. Возможность выбора теряется в путанице поколений, и каждое действие в этой путанице еще больше порабощает, ибо сводит на нет всякую альтернативу и еще крепче привязывает тебя к стенам и заграждениям, из которых и состоит жизнь. Если бы тот умерший мог простить своему врагу неправду, которая с ним творилась, все было бы иначе. Правда ли, что сын вознамерился отомстить за отца? Правда ли, что умерший принес сына в жертву? Наши планы обоснованы неким будущим, а будущего мы не знаем. Мир ежечасно меняет очертания и формы в зависимости от того, что перевесит, и сколько бы мы ни пытались разгадать, какую форму он примет, мы не имеем такой возможности. А имеем мы только Закон Божий и благоразумие ему следовать, если захотим.