Дот - читать онлайн книгу. Автор: Игорь Акимов cтр.№ 111

— Распорядитесь, чтобы выяснили это.

— Слушаюсь, господин майор.

— Пулеметные расчеты — это я понимаю, — сказал майор Ортнер. — У них была дуэль с пулеметчиками русских — кто кого… Но снайперы! Но лейтенант!..

— Виноват, господин майор, я не успел уточнить. Командир второй роты, оба снайпера и пулеметчики были убиты русским снайпером.

— И никто не заметил, откуда он стрелял?

— О том, что это был снайпер — мы поняли только что. После осмотра погибших. Пули обычные, винтовочные. Калибр 7,8. И всех — наповал.

Может — мне все это снится? — подумал майор Ортнер. — И дот, и этот капитан (имеется в виду начальник штаба), и это утро, которое живет своей жизнью, параллельной моей, нигде не соприкасающейся со мною? Ведь этот снайпер мог убить меня сто раз! Я же чувствовал его почти физически. Да что я! — ведь еще до моего появления он мог настрелять здесь столько народу… Это не укладывалось в голове. И как жаль, думал майор Ортнер, что я так никогда и не пойму, что здесь на самом деле происходит. Я ведь сразу почувствовал, что здесь что-то не то, что я словно нахожусь в каком-то мистическом театре. Вроде бы и реальном, но на самом деле, как мираж, всего лишь запечатленном в воздухе. На сцене разыгрывается какая-то пьеса, я вроде бы и знаю ее, но каждый шаг сюжета и каждая реплика мне не то чтобы незнакомы, — они вообще не мне адресованы; они проплывают сквозь меня, словно меня и нет вовсе…

Тишина вдруг лопнула, как электрическая лампочка: звук был слабый и пустой. До этого момента тишина не ощущалась, а этот винтовочный выстрел ее материализовал. Выстрел послышался откуда-то сверху, от холма; затем — через неравные промежутки — как-то натужно и неубедительно хлопнуло еще и еще. Кажется — чего особенного? Война. На войне обыкновенно стреляют. Вот когда не стреляют — тогда гляди в оба, потому что так не должно быть. Но майора Ортнера эти выстрелы почему-то словно разбудили, и он, не думая, с неожиданной для себя прытью (капитан едва поспевал за ним) взбежал по насыпи к дороге и остановился на краю будущей траншеи; пока ее глубина не превышала и полуметра. Только здесь — еще не подняв голову — майор Ортнер сообразил, что ведь один из выстрелов (первый) мог быть сделан снайпером, и теперь, когда снайпер опять стреляет, появиться перед ним вот так… Но эту мысль майор Ортнер отбросил даже не рассуждая. Он чувствовал этого снайпера, чувствовал — и все. Он знал, что выстрел этого снайпера угадает среди тысячи других. Сейчас стрелял не снайпер.

Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что происходит. На вершине дота был красноармеец, и стреляли по нему то ли из орешника, то ли со склона холма, хотя трудно представить, что после попадания крупнокалиберной пули у человека могут откуда-то взяться силы, чтобы поднять винтовку, прицелиться и выстрелить.

Красноармеец вел себя странно. Хотя — чего странного? — если верить книжкам — именно так должен себя вести настоящий воин. (Ну конечно же — книжкам вообще верить нельзя, ни одному слову. Ведь их пишут не для того, чтобы сохранить и передать истину. Хотя бы потому, что истина у каждого своя, а чужую истину никто не знает, да и кому она нужна, если ею невозможно воспользоваться? Книжки пишут с единственной целью: развлечь. Или — что то же самое — научить обману. Здесь имеются в виду книжки о рыцарях, осмеянные еще Сервантесом, который уж точно знал, какова им цена в базарный день. Времена были простые и грубые, поэтому любой эпизод (подвиг), иллюстрирующий «кодекс чести», воспринимался, как забавная шутка. Еще яснее это видно в романах Дюма. Достоверно известно, что реальные дворяне (от слова «дворня», т. е. прислуга на побегушках) мылись разве что в чистый четверг, да и то обмывали лишь те части тела, которые были обнажены, не закрыты одеждой. Рубашек они никогда не снимали, пока те не истлеют у них на теле, то же и сапоги, в которых дворяне ложились спать, иначе ночью кто-нибудь непременно их стибрит. Оказавшись в Версале, нужду они справляли в том же помещении, где в данный момент находились, в углу или за портьерой. А что будешь делать? — ведь нужников во дворце не было, а носить с собою горшок… Что же касается шпаг и поединков («поднимите вашу шпагу, месье, я не убиваю безоружных»), то здесь очевидна тоска писателей, людей по большей части беззащитных и никчемных, о сатисфакции. Не могу в реальной жизни дать по морде, отметелить так, чтобы ни зубов, ни целых ребер не осталось, — ну так получи, сволочь, хотя бы в моем воображении. А пипла, как известно, схавает все. Ведь почти каждый человек беспомощен и слаб, в душе каждого живет затаившаяся детскость, живет едва теплящаяся память о пережитом в детстве счастье. Вот отчего так спасительны для души катарсис, творческий восторг и родительское чувство. И сопереживание герою, благодаря которому ты проживаешь несбывшиеся жизни, в которых ты настоящий, такой, каким себя знаешь только ты сам (вот она! — жизнь-мечта, жизнь, которая тебе впору, жизнь, в которой живешь как хочешь, ни на миллиметр не кривя душой), — Зорро без маски, без страха и сомнений.)

Однако — вернемся к красноармейцу.

Он держался так, словно не по нему стреляют. Неторопливо прошел по бетонному крошеву (дважды ему пришлось перепрыгнуть с глыбы на глыбу), потом исчез (как оказалось — искал), потом опять появился. Теперь в его руках был флаг, вернее, то, что осталось от флага. Но дело не в размере уцелевшего куска материи. Главное — он знал, что это флаг, и его враги знали это. Он укрепил прут, убедился, что сделал это хорошо, и так же неторопливо ушел.

— Куда смотрят снайперы? — сказал капитан. Это был не вопрос; это была мысль вслух.

— Наши снайперы, — сказал майор Ортнер, — тоже люди, и как каждый человек — хотят жить. — Майор Ортнер подумал и добавил: — Кроме того, если б они сейчас пристрелили этого парня — это было бы неправильно.

— То есть — как это? — удивился капитан. — Не понимаю…

Капитан и в самом деле не понимал.

— Если бы я понимал, — сказал майор Ортнер, — все было бы куда проще…

Вот что я должен был сделать еще до атаки, подумал он. Я должен был подняться на этот склон и пройти по нему, останавливаясь возле каждого убитого солдата. Я должен был сделать это, как это делал после каждого сражения мой великий предок Мольтке, как это делал (говорят) после каждого сражения Наполеон. И только после этого я получил бы право — моральное право — послать в атаку своих солдат. Мысль дикая, понимаю, и поезд уже ушел…

Или не ушел?..

Он с ужасом прислушивался к тому, что происходит в его душе, ум сопротивлялся, как мог — но что он мог…

Майор Ортнер допил кофе и протянул кружку капитану:

— Будьте любезны, передайте это моему денщику. И, ради бога, уйдите в укрытие. А то я скоро останусь совсем без офицеров.

Он не представлял, как он это сможет, но время пошло, и он пошел. Перебрался через кювет. Холм начинался полого. Ноги сразу почувствовали подъем. Майор Ортнер заметил, что забыл пройтись щеткой по сапогам; ну что ж, думал он, ну что ж. В сторону дота не глядел. Ведь он шел не к доту, а к своим солдатам, это было очевидно, это понимали все, кто сейчас смотрел на него. Правда, он не помнил ни одного из тех, кто по его приказу атаковал дот. Обычно в разговоре или проходя мимо строя он всегда глядел на лица, причем глядел не вскользь, а конкретно, и у людей создавалось впечатление, что он видит их и понимает их. Но это было не так. На самом деле он их не видел. Он их не видел осознанно. Чтобы не впустить их в свою жизнь. Чтобы они потом не приходили к нему из его памяти — во сне или наяву. Его душа… Быть может, его душа была слишком занята собой, поиском своего звука, своего имени — или, как говорят, своего предназначения. Быть может, его душе изначально недоставало энергии, и если бы он позволил себе впустить в себя других (выражение их глаз, их пальцы, вцепившиеся в оружие, как в жизнь, характерные складки на щеках, между бровей и на лбу, складки, выдающие секреты характера и судьбы, и склонность к определенным болезням, и волосы, знающие не только мысли, но и способность к воспроизводству, и сколько лет еще они могли бы прожить, — ведь известно, что и после смерти они живут еще три дня, им ли не знать)… — нет, нет. Когда видишь все это, когда впускаешь в себя все это, — потом за все это приходится платить. Приходится отдавать. А чем в таком случае, позвольте спросить, жить самому? На какие шиши?..