Мой настоящий отец - читать онлайн книгу. Автор: Дидье ван Ковелер cтр.№ 27

— Однажды Авраам спросил Мельхиседека, как ему спасти свое стадо от голода. Мельхиседек посоветовал ему идти в Египет, где много пастбищ.

— Но что я стану делать, если египтяне схватят меня, когда я поведу свой скот на их пастбища?

— Прикинься простаком: скажи, будто не знал, что ты в их пределах, просто увидел свежую траву и повел туда овец, а они принялись щипать. Попроси прощения и добавь: это пастбище доселе не топтано, и разве не лучше удобрить землю, чем оставить траву сохнуть на корню? Потом веди свое стадо дальше. Будь учтив, хитроумен и уверен в своей правоте.

Мы смотрели на тебя во все глаза, а ты кинул в рот горсть кешью, быстро проглотил и продолжил:

— И Авраам пошел в Египет: он следовал советам Мельхиседека, и все шло хорошо, овцы благоденствовали и возносили хвалу Яхве. Но однажды Авраам ступил на земли фараона, и воины схватили его вместе с женой Сарой, заковали в цепи и привели ко двору. «Кто ты, чужеземец, и как осмелился пустить свое грязное стадо на мои луга? — Я Авраам, господин мой и повелитель. Овцы завели меня на твои земли. Мне следовало догадаться, что такая чудная трава может принадлежать только царю. Как мне вымолить у тебя прощение? — Кто эта прекрасная женщина, что стоит рядом с тобой? Она тебе жена?»

В этом месте твой рассказ слился с эпизодом из Книги Бытия, так что перехода легко было не заметить.

— Авраам вспомнил слова Мельхиседека и ответил: «Я ей брат, о великий Фараон». Он думал, ему сохранят жизнь из-за Сары и будут хорошо с ним обращаться ради нее. Учтивость, хитроумие, уверенность в себе. Изумительный коктейль, Поль Симона, разве что еще капельку вишневого ликера и самую малость Кампари.

Ты последний раз назвал маму обоими данными при крещении именами, что означало: ты в хорошем расположении духа и рад пообщаться. Больше тебе такой случай не представился. Ты поставил стакан, мы сели за стол, и ты почти сразу впал в состояние полной апатии. Нас это приводило в отчаяние, а тебе было все равно.

— Прошу тебя, Рене, не засыпай за едой! — молила Поль Симона.

На это непреднамеренное оскорбление ее кулинарного таланта — единственный способ самовыражения, который твоя властная натура никогда в ней не подавляла, — мама всегда реагировала болезненно, я втихаря доедал за тобой, пока она была на кухне, как делал ты, когда я был маленьким.

Ты отправился спать до десерта, не дав мне прокомментировать твою парабиблейскую легенду. Ты не отдавал себе отчета, какой удивительный трюк ты нам устроил. Может, ты был в трансе? Или в тебя вселился некий дух? Если бы ты не рассказал все это в своей обычной манере, с пафосом, уравновешенным иронией.

Но в чем заключался смысл рассказа, что нам следовало понять? Допустим, голодные овцы, чужое пастбище и учтивая ложь — это некий замысловатый шифр. Или довольно неожиданная для юриста аллегория, подразумевающая, что закон порой противоречит природе и что, нарушив его, ты не навредишь ближнему, а наоборот поможешь. Древний закон не велит посягать на чужие пастбища, а Мельхиседек велит привести туда стадо, дабы не оскудела земля.

А может, ты намекал, что несмотря на все наши ухищрения, знаешь, что дни твои сочтены, и готов уйти из жизни добровольно, и я напрасно пытаюсь удержать тебя, лечить против твоей воли. Но если суть притчи в этом, все равно непонятно, одобряешь ты нас или осуждаешь.

Как только мама обрядила тебя на ночь в эластичные трусы, я ринулся к тебе и приступил к расспросам:

— Что это за история, папа? Ты сам ее придумал?

— Нет, она была… там… Я ее знал.

— Но откуда? Прочел где-нибудь?

— Не знаю. Вспомнил и все. Ладно, спокойной ночи.

В твоем усталом тоне сквозило раздражение, колебание и недоговоренность, что было так на тебя не похоже. Я не настаивал. Вся эта история так и осталась для меня загадкой, о которой на другой день ты даже не вспомнил. Мама же просто-напросто уклонилась от разговора на эту тему:

— Ты прав, история любопытная, но чего только я от него ни наслушалась. Ладно, мне пора в лабораторию за анализами, а ты не забудь дать ему железо и дрожжи.

Ты умер через семнадцать дней. Ни один из теологов, с которыми я потом консультировался, не вспомнил текста, в котором Мельхиседек посылал Авраама в Египет.

Не знаю, что и думать. Учтив, хитроумен, уверен в себе. Я не могу извлечь урок из этих слов, но помню, с какой детской радостью ты их произносил, и беру на вооружение.

Невыносимый, потерянный, отчаявшийся. Таким ты был в 1982 году. Полная противоположность тому, что двадцать три года спустя Мельхиседек советовал Аврааму твоими устами.

Роковая случайность — моя первая публикация в издательстве «Сей» совпала по времени с твоим уходом на пенсию. Я осуществил мечту твоей жизни, а ты, проведя полвека в суде, сложил оружие. Серьезная веха для человека, свято верившего, что он повторит судьбу отца и не доживет до тридцати. Но ты воспринял это как победу старости, спасовал, не желая справляться с административными, финансовыми и моральными сложностями, разрушающими профессию адвоката. Словом, отчаялся.

Ты во всеуслышание заявлял, что найдешь, чем заняться и помимо работы, что юные коллеги передерутся за твою клиентуру, но не нашел ни преемника, ни других дел, кроме как перебирать тонны архивов. Ты оказался наивен, как дитя.

Осенним днем я нанял грузовичок, и мы поехали в Сен-Поль-де-Ванс, чтобы сжечь в саду моего дяди папки с никому не нужными документами. Огонь не разгорался, ты злился на суетившегося с граблями шурина, отталкивал его жену, предлагавшую тебе освежиться оранжадом, и обзывал меня ослом и неумехой за то, что я не мог раздуть мехами угли. Ты был невыносим.

Твоя жена, кстати, осталась дома, хоть и помогла с погрузкой документов. «Не хочу вам мешать», — заявила она. И правильно сделала. Пламя гасло, слишком плотная бумага едва тлела; заключительные речи, протоколы и экспертизы окуривали нас, но куча папок не уменьшалась, пошел дождь, начало темнеть, денатурата было не достать во всей деревне, а ты мог подхватить простуду. «Юридическое барбекю», замышленное как праздничный костер, грозило обернуться крахом.

А потом налетел ветер, и пламя поглотило пятьдесят лет твоей жизни. «Наконец-то!» — воскликнул ты. Мистраль прибивал дым к земле, глаза у тебя покраснели, улыбка на серых от пепла губах напоминала оскал пиромана. Я хотел попросить тебя не плакать и не особенно веселиться, глядя, как разлетаются искрами из костра твои воспоминания. Я пытался и не мог найти нужных слов и убедить тебя, что это не аутодафе.

С каждой папкой пламя пожирало частичку тебя самого. С каждой папкой ты вновь переживал свои радости, сомнения, мировые соглашения, полузабытые победы, болезненные поражения. Как большинство людей, ты прошел в своей жизни через все: знавал и нужду, и удачу, и славу, и неблагодарность, и удары судьбы. И конечно, искушения.