Заглянув ему через плечо, вы понимаете почему. Печи Моновица коптят небо в эту самую минуту. Как работали когда-то, так и работают.
[38]
Пообщавшись со свиноподобными гогочущими охранниками, вы идете пешком обратно в Аушвиц, до крови сжимая пальцы в кулаки, а там ловите такси, чтобы вернуться в гостиницу.
В Кракове — ах, какую изящную, отделанную до последних деталей средневековую деревню построили на холме смерфы,
[39]
а все потому, что в замке жил сам губернатор-немец и взял ее под свое покровительство! — я поужинал в старорежимной кофейне с дровяной печкой, а затем углубился в изучение гигантских размеров старого-престарого телефонного справочника.
Посетители обращали на себя внимание необыкновенно подвижными губами и почти полным отсутствием зубов. Из обрывков разговоров, которые до меня долетали, можно было составить жалобную книгу. Вдруг я вздрогнул. Мне показалось, что мимо прошел Ладислав Будек.
В моем представлении это был такой постаревший Клаус фон Бюлов: скалящийся беспощадный лев с «люгером» в кармане смокинга. А если на самом деле это шаркающий недоумок с отвислыми нижними веками и обязательными пилюлями, разложенными по дням недели в пластиковой коробочке? Если он глух как пень и впал в маразм настолько, что не способен понять, в чем его обвиняют?
Что я буду делать? Закричу «ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ НАЗАД ТЫ БЫЛ ВОПЛОЩЕНИЕМ ЗЛА»? Или «НЕ СТРОЙ ИЗ СЕБЯ НЕВИННУЮ ОВЕЧКУ»?
Что ж, скоро узнаю. По моим пальцам пробежал ток: в справочнике был указан адрес... дом Будека находился в каких-то шести кварталах отсюда...
It was the top floor. В глубине узенького скверика стояло несколько таунхаусов, огороженных забором по периметру. Войти в эти частные владения можно было только через специальные ворота. Не успел я толком продумать свою тактику, как уже стоял на верхнем этаже перед заветной дверью и накручивал ручку старомодного звонка.
Я потел со страшной силой. Казалось, вся содержащаяся в моем организме жидкость сейчас испарится. Я призывал себя успокоиться, а потом махнул рукой: что будет, то будет.
Дверь открылась. Сморщенное лицо. Вроде женщина. Халат, по крайней мере, розовый.
— Да? — спрашивает по-польски.
— Мне нужен Ладислав Будек.
— Его здесь нет.
— Пожалуйста, помедленнее, — говорю. — Я не силен в польском. А когда он будет?
Она молча изучала меня, потом спросила:
— Кто вы?
— Американец. Его хорошо знали мои дедушка с бабушкой.
— Они хорошо знали Ладислава?
— Да. Они оба умерли.
— Как их звали?
— Стефан Брна и Анна Майзель.
— Майзель? Еврейская фамилия.
— Да.
— Вы не похожи на еврея.
Кажется, в ответ полагается говорить спасибо.
Вместо этого я спросил:
— Вы госпожа Будек?
— Нет. Я его сестра, Бланча Пржедмиска.
Вот это сюр! Об этой женщине я слышал от своих родных. По слухам, во время войны она одновременно трахалась с нациком и с человеком, чья жена была связана с еврейским подпольем. То есть помогала брату осуществлять на практике его замыслы.
Тут она произнесла фразу, которую я не понял.
— Простите? — переспросил я.
— Меня хорошо знают в полиции, — повторила она медленнее.
— При чем здесь полиция?
— Не знаю. Вы американец.
Достойный ответ.
— Я могу войти? — спрашиваю.
— Зачем?
— Хочу задать вам несколько вопросов о вашем брате. Если вам что-то не понравится, можете вызывать кого угодно.
Она колебалась. Конечно, антисемитизм сидит у людей в крови, но одиночество восходит к одноклеточным амебам.
— Ладно, — наконец изрекла она. — Но кормить вас я не собираюсь. И ничего тут не трогайте.
Квартирка оказалась промозглая, но не захламленная. Кубообразная мебель эпохи шестидесятых, телевизор с выпуклым экраном. На этажерках фотографии в рамочках.
На одной были изображены двое на фоне кирпичной стены, обвитой плющом: женщина (возможно, хозяйка квартиры) и мрачного вида брюнет.
— Это он? — поинтересовался я.
— Нет. Это мой муж. Он погиб во время наступления немцев. — С помощью слов и жестов она объяснила, что ее муж служил в артиллерии на конной тяге, а немцы ее разбомбили. — Вот Лади, — показала она пальцем.
На этот раз передо мной предстал совсем иной экземпляр, полная противоположность первому: горнолыжник на вершине горы, под ярким солнцем, натуральный блондин с улыбкой во весь рот.
— Он был красавец мужчина, — сказала она с вызовом, словно предлагая мне оспорить это утверждение.
— Вы сказали «был». Разве он умер?
— В сорок четвертом году.
— В тысяча девятьсот сорок четвертом?
— Да.
— Что произошло?
Ее губы тронула горькая улыбка.
— Его убили какие-то евреи. Они влезли в окно. У них было оружие.
Последующие слова дошли до моего сознания не сразу. Эти люди связали ее в кухне, а затем застрелили ее брата в гостиной, недалеко от того места, где я сейчас стоял. Звуки выстрелов они заглушили с помощью подушки.
— Но уже подъехала полиция, и когда они вышли из дома, их схватили.
— Надо же.
Значит, кто-то меня опередил. На добрых шестьдесят лет.
— Это были парень и девушка, — продолжает она. — Подростки.
— Как вы сказали?
Она повторила.
— Это шутка?
— Почему вы так решили? — удивилась она.