Раздалось несколько хлопков.
— Сейчас сделаем перерыв, а после вернемся с плакатами ваших любимчиков и некоторых наших, которые, уверена, вам понравятся. И будьте паиньками, если не хотите нас огорчить. — Она ухмыльнулась накрашенными темно-красными губами, чтобы показать, что это всего лишь шутка, однако по нескольким ноткам в ее голосе можно было понять, что она говорит всерьез. — Помните, что говорится на афише — мы не просто какие-нибудь там, мы — «Терри и беглецы».
Барменша наклонилась к нам и спросила:
— Чего вам принести, мальчики?
Жестом руки я отразил ее неотразимую улыбку.
— Никакого спиртного!
— Я бы выпил пивка, — сказал Зейн.
— И мне! — кивнул Рассел.
— Всего четыре, — подвела итог Хейли и кивнула на приземистого толстяка Эрика: — Нам светлого.
— Ладно, — уступил я, — но по одной.
— У вас найдется чего поесть? — спросил Зейн.
— Побыстрее и попитательнее, — добавил я. — Главное — побыстрее.
— Голодные, значит, — сказала барменша. — Повар может сделать спагетти. С помидорами, сосисками и перечным соусом. Это быстро, но только смотрите не опрокиньте тарелку на себя — кровища, да и только.
Она сообщила наш заказ в микрофон, а сама пошла за пустыми стаканами, расставленными перед висевшим на задней стенке американским флагом.
— А что, если кто-нибудь заберется в «БМВ»? Уведет его? — шепнул я Зейну.
— Угонит угнанную машину? — Зейн кивнул в сторону исполнительницы собственных песен Терри, которая расхаживала по залу, нежно заключая в объятия своих дневных подружек. — Чтобы заняться в ней сексом?
— Я не шучу! При чем здесь эта дурацкая песня?
— Конечно, конечно, — ответил он, протягивая мне пиво. — Расслабься.
Рассел втиснулся между нами:
— Вы знаете, где мы?
— Вывесок тут до черта, — сказал я ему.
— Да нет, вы хоть понимаете, где мы? Есть места, — продолжал он, — где люди проникаются магией. Где искусство обретает свою публику, и они смешиваются. Это вроде нью-портского фестиваля, или «Коттон-клуба» в Гарлеме, или клуба «Пещера» в Ливерпуле, где начинали «Битлз», или техасских кабаков, откуда вышли Хэнк Уильямс и Бадди Холли… или, черт побери, театр «Глобус».
— Не надо строить красивых теорий, — заспорил я. — Все затрещит по швам, если ты сравнишь грязную пивную с жалкой подсветкой, пьяными парнями из колледжа, горсткой фабричных ребят и забористой рокершей, как-там-ее-зовут, и — Шекспира.
— Эй, послушай: американские поэты отложили перья, чтобы взяться за гитары.
— А что, если они безголосые?
— Ты это про Боба Дилана?
— Уильям Карлос Уильямс написал отличные стихи уже после атомной бомбы, телевидения…
— Этот пижон из Джерси? — спросил Рассел. — Который любил Синатру и хипповал тут повсюду?
— Держите, парни!
Дымящиеся тарелки с политыми красным соусом спагетти плюхнулись перед нами на стойку.
— А это место, — зашептал Рассел, — это место… Музыка, идущая от сердца народа, против всей этой лощеной публики. Конечно, тогда, в семидесятые, я был еще ребенком… Эта сцена… Спрингстин.
Рассел покачал головой.
— Может, если бы я не беспокоился, что мир летит в тартарары, может, если бы я до конца поверил в свою музыку и слова, то мне насрать было бы на Дядюшку Сэма. То есть я хочу сказать, что был — и остаюсь — хорошим рокером, а он этого не переносит, потому что мои песни стоили и стоят гораздо больше, чем его высшие цели… Но все это вилами на воде писано, — сказал он, очарованно глядя на сцену, где инструменты затихли перед большим белым пони. — Если бы да кабы.
Зейн, терпеливо слушавший бесплодные излияния Рассела о том, что могло бы быть, решил прервать их:
— Ешь.
Рассел послушно принялся за еду.
— Сколько у нас осталось денег? — шепотом спросил у меня Зейн.
— Не густо, — ответил я. — Автобус, мотель и что вы там покупали в маркете…
— Ладно. Дай мне сто долларов.
Глаза его не просили — приказывали. Взяв банкноты, которые я потихоньку сунул ему, он знаком подозвал барменшу, спросил:
— Где управляющий?
Барменша указала на элегантную женщину с отливающими медью волосами.
Зейн, локтями распихивая толпу, добрался до управляющей. Она выслушала его, а затем повернулась в нашу сторону и внимательно и серьезно поглядела на нас. Что-то сказала Зейну.
— Чего это он делает? — шепотом спросила у меня Хейли.
Протиснувшись сквозь толпу, Зейн обратился к певице Терри, которая сидела вместе со своей компанией и командой. Она что-то ответила ему. Зейн тоже что-то сказал. Терри пожала плечами в знак согласия.
Зейн дал ей сто долларов из нашего оперативно-неприкосновенного запаса.
Потом снова вернулся к нам, сказал Расселу:
— О'кей, за все уплачено. Засучи-ка рукава. Да не промахнись.
— Что? — спросил Рассел.
— Сцена в «Каменном пони» теперь в твоем распоряжении, — сказал Зейн.
Рассел вытаращился на него. Потом на меня.
Сердце подсказало мне нужные слова:
— Давай-давай. Не трать время попусту.
Вечность замерла на мгновение; Рассел только смотрел на нас, ничего не говоря, глаза его затуманились.
Потом он повернулся и, протискиваясь сквозь толпу, направился к сцене.
Слева от себя я увидел, как медноволосая управляющая что-то говорит звукооператору, который бегом бросился к радиорубке, расположенной напротив сцены. Антракт закончился, пора было снова браться за работу.
Рассел остановился перед сценой. Он явно колебался. Затем одним прыжком запрыгнул на подмостки, оказавшись в окружении гитар, ударных, синтезатора и стоявшего у дальней стены белого пони.
Терри и ее команда через весь зал следили за своей дорогой аппаратурой.
Рассел провел пальцем по струнам маленькой, полностью электрической гитары. Взгляд его остановился на классической деревянной акустической гитаре с микрофоном. Он взял ее в руки.
— А что, если он облажается? — спросил я у Хейли.
— Тогда мы больше ни слова не услышим от него о роке. Впрочем, пусть попробует. Всем рано или поздно подрезают крылья.
Но мы оба дружно осушили свои стаканы.
Звукооператор направил белый луч прожектора на Рассела. Установил микрофон на «концертное исполнение».
— У-у-у! — завопила барменша и захлопала. — Давай, старичок!
— Это для тебя, — сказал я Зейну.