— А где она сейчас? — спросил я.
— У подруги, они вместе делают школьный журнал. Сегодня должны были заняться обложкой. Сказала, что вернется поздно или вообще останется там ночевать.
Она произнесла это, не глядя на меня, убрала с низкого стеклянного столика чашку и зажгла на нем лампу, после чего погасила верхний свет, и комната погрузилась в полумрак. Я по-прежнему стоял, не решаясь сесть в кресло, которое она освободила от бумаг, и все острее ощущал, что угодил в искусно расставленную ловушку. Вдруг Лусиана взглянула на меня, будто только сейчас сообразила, что я стою как истукан.
— Если хочешь, я могу приготовить что-нибудь поесть. Так как?
— Не надо, — сказал я и посмотрел на часы. — Спасибо, но если можно, только кофе. Мне через полчаса надо идти готовиться к завтрашним занятиям.
Лусиана не отводила взгляда, и я постарался выдержать его. Она казалась уязвленной, возможно, ей в голову пришла та же мысль, что и мне: в былые времена я дорого бы дал за такое предложение.
— Ты ведь говорила, это быстро, — добавил я, чувствуя себя все более неуютно, — поэтому я согласился, но завтра рано утром у меня занятия.
— Хорошо, — сказала она, — я сейчас принесу кофе, но ты все-таки садись.
Она исчезла в направлении кухни, а я сел в одно из окружавших столик пышных парадных кресел и огляделся. Люстра с подвесками, тяжелая темная мебель, металлическое распятие на стене, уставленный безделушками книжный шкаф — казалось, время здесь остановилось в те годы, когда мама девочек, следуя давно устаревшему строгому стилю, обставляла дом бабушкиными и дедушкиными вещами, а девочки, оставшись одни, не нашли в себе сил его поменять. Рядом с лампой стояла фотография в серебряной рамке. На ней они были все впятером — счастливые, с порозовевшими от закатного солнца лицами, на пляже в Вилья-Хесель. Мама с папой уже поднялись с песка, у него в руках зонтик, у нее плетеная корзинка, а дети все еще сидят, словно не хотят никуда идти. Лусиана — худенькая и до умопомрачения юная — позади своей сестренки. Я знал ее именно такой. Пришлось даже прикрыть глаза, чтобы отогнать наваждение. Тут я услышал ее шаги и хотел вернуть фотографию на место, но замешкался с подставкой и не успел. Лусиана опустила поднос с чашками на стол, поднесла снимок к глазам и несколько секунд на него смотрела.
— Это последняя фотография, на которой мы все вместе, — сказала она. — Мы с тобой познакомились как раз после того лета. Бруно еще не стал студентом, а мне было столько лет, сколько сейчас Валентине. Правда, я была взрослее, — добавила она, поставила фотографию на прежнее место у лампы, отпила кофе и снова поднялась, будто забыла самое важное. — Пойду принесу Библию.
Она исчезла в коридоре, который вел в другие комнаты, а когда через две-три минуты вернулась, меня опять охватила тревога, близкая к страху, какой порождает чужое безумие. Она несла на вытянутых руках, защищенных резиновыми перчатками, большую книгу, словно жрица, выполняющая только ей известный ритуал и обладающая реликвией, вот-вот готовой рассыпаться в прах. Под мышкой у нее была прямоугольная картонная коробка. Она положила книгу на стол и протянула мне коробку.
— Тут перчатки, которые я надевала во время лабораторных работ, — сказала она. — На странице — отпечатки пальцев Клостера, а поскольку это моя единственная улика, не хотелось бы, чтобы там появились и другие.
Перчатки были довольно узкие, я с трудом натянул их и поклялся про себя, что больше никаких уступок с моей стороны не будет. Лишь когда я справился с ними, она пододвинула мне книгу, внушительную и очень красивую, в тисненом кожаном переплете, с золотым обрезом и красной ленточкой в качестве закладки.
— Как только Бруно позвонил мне в тот день, когда умерли родители, я сразу вспомнила о Библии, которую Клостер вернул мне в суде. Повесив трубку, я тут же открыла ее на заложенной странице. Так мне ее дал Клостер — с закладкой на этой странице, и так я дала ее тебе сейчас.
Нужная страница находилась почти в самом начале. Это была глава Ветхого Завета, где говорится о первом убийстве — гибели Авеля от рук своего брата, — и приводятся обращенные к Богу слова обреченного на скитания Каина. Я прочитал вслух несколько строк, не очень уверенный, что это именно те, которые она имела в виду: «… Ты теперь сгоняешь меня с лица земли, и от лица Твоего я скроюсь, и буду изгнанником и скитальцем на земле; и всякий, кто встретится со мною, убьет меня».
[4]
— Следующий стих, где Господь дает ему обещание.
— «И сказал ему Господь: за то всякому, кто убьет Каина, отмстится всемеро».
[5]
— Отмстится всемеро, понимаешь? Клостер хотел, чтобы я прочитала именно эту предназначенную мне строчку. Когда я у него работала, он диктовал так и не опубликованный роман о секте каинитов — поклонников Каина, которые всегда мстят согласно этой пропорции. Они считают, Господь установил для них особый священный закон — не око за око или зуб за зуб, а семеро за одного.
Она снова остановила на мне беспокойный взгляд, словно стремилась уловить малейшее выражение недоверчивости. Я вернул ей Библию и снял перчатки.
— Семеро за одного… но он ведь не выполнил это, разве не так? — сказал я, тоже не отводя взгляда. Я почувствовал, что по-настоящему начинаю бояться ее.
— Боже мой, неужели ты действительно ничего не понимаешь? Он выполняет, только постепенно, и, если никто не остановит его, он так и будет продолжать.
— Но как же он смог это сделать в тех двух случаях, о которых ты рассказала?
— Я сама голову ломаю, чуть с ума не сошла. Когда я открыла Библию и прочитала эту фразу, у меня по поводу него больше не осталось сомнений, но я не представляла, как ему это удалось. Я ни о чем другом не могла думать, ничего не могла делать, даже есть перестала — прямо какая-то мыслительная лихорадка на меня напала. Правда, насчет родителей я, по-моему, догадалась. Он просто должен был проследить за мной до дома в Хеселе и понять, где находится тот грибной лесок, больше ему ничего не нужно было знать. Думаю, он тайком приехал в Вилья-Хесель за день или два до годовщины свадьбы и посадил среди съедобных грибов ядовитые, только без вольвы, чтобы их нельзя было отличить. Он сам снял с них вольвы, причем две или три присыпал листьями и оставил на случай, если будет экспертиза.
Я попытался представить Клостера, каким привык видеть его на снимках в газетах и на афишах, за столь странным занятием.
— Наверное, это возможно, хотя и довольно сложно. Напоминает преступления, которые он описывает в своих романах, — сказал я, однако про себя вынужден был признать, что версия Лусианы не так уж невероятна. — А в случае с твоим женихом?
Глаза у Лусианы заблестели, словно она собиралась открыть мне некую волшебную формулу, не известную больше никому в мире.
— Чашка кофе с молоком, в ней все дело. Однажды я проснулась на рассвете от внезапной догадки: я вспомнила, как мы с Рамиро поссорились из-за официантки, которая всегда приносила мне холодный кофе с молоком. Тогда я думала, что это мелкая пакость с ее стороны, но теперь, по прошествии времени, поняла, что это ее, да и не только ее, обычный стиль работы. Иногда, чтобы не ходить по нескольку раз, она ждала, пока на поднос поставят не только наш заказ, но и еще чей-нибудь, а поскольку она единственная обслуживала столики на улице, то поднос нередко на минуту или две оставался на стойке без присмотра. Клостер всегда сидел именно там, где хозяйка ставила подносы с чашками. Он прекрасно знал, что я пью кофе с молоком, следовательно, черный кофе заказывал Рамиро. Ему нужно было только дождаться первого сильного волнения на море, чтобы все выглядело как несчастный случай.