– Мы пропустили наш автобус, – сказал я скучающей кассирше. – Могу я поменять билеты на следующий?
– Конечно, деточка, – отозвалась кассирша. – Когда захочешь.
Она взяла билеты, мельком на них взглянула и швырнула в мусорную корзину у ног.
– Значит, – сказала она, – ты хочешь шестичасовой автобус в Вегас двадцатого числа.
– Нет, – поправил я ее, – девятнадцатого. Сегодня утром.
– Душечка, – протянула кассирша, – ты бы календарик себе купил. Девятнадцатое было вчера.
Дальше я припоминаю странное ощущение, как будто кто-то схватил меня за ноги и запихнул их мне в нос. В легких какое-то сжатие, нечем дышать, грудь страшно напрягается. Еще дальше я вспоминаю себя уже дома – как я набираю номер, который мне дали, чтобы звонить в дом отца Папаши в Мичигане. Отвечает мне какой-то старик, и я ору в трубку, умоляя его сказать Норин, что я ее люблю, что я дал маху, что я обязательно до нее доберусь. Дальше я понес какой-то бред про травы, «грейхаунды», Лас-Вегас, черт знает что еще и совершенно не удивился, когда дедушка Дугам повесил трубку, а потом положил ее рядом с телефоном.
Я месяцами пытался звонить, однако Норин наотрез отказывалась подходить к телефону. Папаша Дуган всякий раз говорил, что он этого не понимает, и регулярно передо мной извинялся.
– Извини, Винсент, – говорил он, и я подмечал, что голос его явно постарел и ослаб. – Она не хочет с тобой разговаривать. Извини, сынок… знаешь, вообще-то я думал, что у вас все получится.
Мои письма возвращались неоткрытыми. Мои почтовые открытки рвались в клочья. В конце концов, уже через шесть месяцев после переезда, я в очередной раз позвонил, надеясь, что Норин по крайней мере меня выслушает, если не простит.
– Алло? – Это был Джек, и его голос звучал старше и умудренней. Как будто он повзрослел, а я так и остался сопливым подростком.
– Привет, Джек, – как можно беспечней откликнулся я. – Это Винсент.
Последовала длинная пауза – я слышал его дыхание, но и только. Когда прошла добрая минута, я решился продолжить:
– Послушай, я…
– Все кончено, – сказал Джек, и голос его дрожал от сдерживаемого гнева.
– Все из-за той ночи, – попытался объяснить я. – Из-за той холостяцкой пирушки…
– Все кончено, Винсент. Ты разбил ей сердце. Норин никогда этого не забудет. И я тоже. – Затем, уже мягче, словно выходя из какого-то приступа внутренней боли, Джек добавил: – Больше ей не звони. Она уже никогда не станет с тобой разговаривать.
И, будь оно все проклято, сукин сын был прав. Вплоть до сегодняшнего дня.
10
– Добрый день, Норин, – говорю я, выходя из лифта. Лицо прилично покалывает от двойной пощечины. – Классные у тебя ногти.
Норин улыбается той самой улыбкой, которую я так хорошо знал в дни минувшие – улыбкой, от которой сердце выпрыгивает у меня из груди и застревает в глотке.
– Фамильная вещь, – говорит она, сверкая дюймовыми ногтями у меня перед носом. – «На халяву», ясное дело.
Пентхаус Джека обустроен просто роскошно, массивные эркеры выходят на внутреннюю протоку и дальше – на Атлантический океан. Просачивающиеся сюда солнечные лучи подсвечивают Норин сзади, четко очерчивая ее высокое, гибкое тело.
– Классно выглядишь, – говорю я. – Годы очень мило с тобой обошлись.
– С тобой тоже, – говорит Норин, и теперь я явственно это чувствую. Мы танцуем легкий фокстрот на танцполе прошлого.
Норин, впрочем, выглядит действительно потрясающе. Ее тело в превосходной форме, кожа безупречна, волосы подстрижены по последней моде. Она всегда умела как следует заботиться о своей личине – даже в старших классах она сама шила, а кроме того, необычайно умело разглаживала неизбежные морщины, которые всегда скапливаются вокруг наших гениталий и ягодиц. Вдвойне забавно, что она проделывала то же самое и с моей личиной. Втройне – когда я все еще ту личину носил.
– Джек сейчас занят, – говорит Норин, разворачиваясь на трехдюймовых каблуках и направляясь к главному помещению пентхауса. – Его какое-то время не будет. Заходи.
Внутри околачивается немало людей Джека – они рассиживаются на диванах и наливают себе выпивку. Кто-то кивает мне и даже машет рукой. Другие активно игнорируют мое присутствие.
– Выпьешь? – спрашивает Норин, и внезапно у нее в руке оказывается бокал.
– Нет, – говорю я. – Спасибо.
Норин подходит ближе, и я вижу крупный план бокала – жидкость внутри завлекательно покачивается. Было бы так легко ее заглотить.
– Это особая смесь, – говорит Норин. – Мы ее настоем зовем…
– Я знаю, что это, – перебиваю я. – Джек мне этот настой уже показал… и я немного попробовал.
Теперь веки Норин полузакрыты – она внимательно меня изучает.
– И что? Тебе не понравилось?
– Понравилось. Очень. Пожалуйста, убери.
Норин смущена – она точно так же, как прежде, морщит носик, – и все же повинуется. Когда она возвращается, я вдруг понимаю, что пытаюсь объясниться. Насчет выпивки, насчет моего присутствия, насчет всего остального.
– Я гербаголик, – выпаливаю я. Пожалуй, слишком громко. Хотя это вряд ли меня заботит. Мои грехи – сущие цветочки по сравнению с теми преступлениями, которые большинство присутствующих здесь диносов совершило только за последние несколько лет.
– Мне очень жаль.
Я пожимаю плечами. Такой отклик вполне обычен – мало что хорошего можно сказать после того, как кто-то признается тебе в том, что бессилен справиться с собственной жизнью. Лучшая реакция, которой я до сих пор удостаивался, выразилась в вопросе: «Ara, a как наши вчера в футбол сыграли?» Однако этот отклик принадлежал Сатерленду, и это несомненно была самая разумная его фраза за многие месяцы.
– Я восстанавливаюсь. Вообще-то… – Черт, вот тут бы мне и заткнуться. – Тем вечером в Лос-Анджелесе, когда мы должны были на автобусной остановке встретиться…
Норин поднимает указательный палец и прикладывает его к моим губам.
– Нет-нет, – шепчет она. – Об этом ни слова.
– Но я просто подумал…
– Нет-нет, – повторяет Норин и направляется к большому дивану, на котором несколько людей Джека внимательно смотрят телевизор.
– Слушай, никак не пойму, – говорит один из них, которого зовут ББ. – Почему их метеорологами кличут? Ведь они же не говорят, когда тебя метеор по башке долбанет.
Невысокий парнишка с кривыми зубами и запахом детской присыпки испускает громкий смешок, но другой чувак, повзрослее, лишь качает головой:
– Этот прикол я уже слышал.
– Какой прикол?
– Да про метеорологов. Ты его стырил.